Маргарет Лоренс - Каменный ангел
Однажды я собирала ягоды ирги близ эстакадного моста и увидела его с Тоннэрами. Это были французы-полукровки, отпрыски того самого Жюля, который когда-то дружил с Мэттом, и ни малейшего доверия они во мне не вызывали. Они жили всем скопом в какой-то лачуге — Джон все твердил, что дома у них очень даже чисто, но у меня были в этом серьезные сомнения. Это были высокие парни со странным акцентом и резким смехом. Эстакада находилась как раз в том месте, где железнодорожные пути пересекали речку Вачакву примерно в миле от города. Мальчишки брали друг друга на слабо: кто пройдет по мосту. Между балками были большие пролеты, так что идти приходилось по тонким стальным рельсам, балансируя, как на канате. Зря, конечно, я закричала на Джона. Он мог упасть — сквозь мост он бы не пролетел, но ногу сломать мог, если б она застряла между балок.
От моего окрика он было потерял равновесие, и, в ужасе от содеянного, я стояла в кустах под мостом и смотрела на него снизу вверх, не Дыша. Лишь когда он снова выпрямил спину, я смогла выдохнуть. Трое Тоннэров загоготали.
— Черт! — вскрикнул Джон. — Ты соображаешь, что делаешь? Чуть не улетел башкой вниз.
— Слезай, — сказала я. — Слезай оттуда сию же секунду.
— Все нормально, — мрачно сказал он. — Черт возьми, все нормально.
— Слезай. Слышишь?
Тоннэры уже прошли по мосту и теперь развалились на дамбе, бросая в речку камешки и искоса поглядывая на Джона. Я понимала, что сглупила, но не могла пойти на попятную.
— А если бы поезд? — требовала я ответа.
— Нет тут никаких поездов раньше пятнадцати минут седьмого, — ответил он, — а до этого времени еще целый час.
— Все равно, — сказала я. — Все равно это опасно.
— Черт с тобой… — сказал Джон. — Ладно, проехали.
И он побрел домой, не оборачиваясь и игнорируя косые взгляды Тоннэров на том конце моста. На меня он тоже не посмотрел. Прошел мимо и зашагал прочь. Лицо у него сделалось злое, но мне показалось, что к злости примешалось облегчение. Ходил ли он туда когда-либо еще или нет, Джон не говорил. Общался ли он после этого с Тоннэрами, я тоже не знаю.
Когда пришла война — Первая мировая, конечно, — семнадцатилетний Марвин пошел в армию. Полагаю, он прибавил себе года. Я не пыталась его отговаривать — есть же, в конце концов, такое понятие, как долг, да и старший сын Генри Перла, и Вернон, сын Джесс, и оба сына Глэдис уже ушли на фронт. Я думала, Брэм поднимет шум и не пустит Марвина, учитывая, сколько работы тот тащил на себе, но ничего подобного не случилось.
— Не пропадет и без нас, — сказал Брэм.
Ни слова о долге, стране и прочих высоких понятиях, нет, это не про Брэма. «Не пропадет и без нас» — и точка.
Лишь когда Марвин пришел прощаться, я вдруг поняла, как он еще юн, такой нескладный парень с загоревшей шеей, как у всех, кто живет на ферме. Я не знала, что говорить. Хотела умолять его беречь себя и быть осторожным, как обычно предостерегают детей от коварства бурана, тонкого льда или лошадиных копыт, надеясь, что эти жалкие слова чудесным образом отгонят несчастья. Мне вдруг захотелось крепко его обнять и, супротив разума и реальности, попросить его остаться. Но я не желала ставить в неловкое положение ни его, ни себя и боялась, как бы он не подумал, что я сошла с ума. Пока я колебалась, он сам заговорил.
— Похоже, я надолго, — сказал он. — Как вы тут, справитесь?
— Мы-то? — Смущение ушло, я снова могла мыслить практично. — Конечно, справимся, Марвин, что ж нам не справиться? Главное, чтоб у тебя все было хорошо, и не забывай писать. Давай, тебе пора, а то, пока до города доберешься, на поезд опоздаешь.
— Мама…
— Что? — Только тут я поняла, что с нетерпением и надеждой жду того, что он мне скажет, чтобы наконец узнать своего сына.
Но Марвин всегда думал медленно. Слова не приходили ему в голову по первому требованию, и нужный момент мы оба упустили. Он повернулся и взялся за дверную ручку.
— Ну, пока, — сказал он. — До скорого.
Он посылал открытки из Франции, в каждой лишь несколько слов. Он участвовал в битве под Вими-Рижем и уцелел. Но в Манаваку так и не вернулся. Когда война закончилась, Марвин обосновался на побережье, где работал, кажется, лесорубом, а затем портовым рабочим или кем-то еще. Письма от него приходили раз в месяц, и каждый раз в них было полно ошибок.
Все эти годы Брэм и Марвин всегда держались друг друга. Можно было подумать, что после отъезда Марвина Брэм станет больше внимания уделять Джону. Ничего подобного. Джону было тогда всего семь лет, он был слишком мал, чтобы его помощь по хозяйству ощущалась, и Брэм от этого злился, ведь Марвин очень много работал. Зимой Брэм иногда отвозил Джона в школу в санях с верхом, где тот мог укрыться от сорокаградусного мороза и доехать до школы в относительном тепле, а не отморозить себе лицо, скача верхом на собственном коне Пиброке. Сам Джон всегда твердил, что мороз несилен и сани ему не нужны, чем раздражал Брэма — тот не хотел упускать случая провести день в городе, обмениваясь с Чарли Бином байками или просто болтая о том о сем и вдыхая навозные пары в конюшне Доэрти.
Брэм носил пальто, которое мне отдала вдова Мэтта: я хотела ушить его для Марвина, но руки так и не дошли. Мой брат Мэтт был худощавым мужчиной с покатыми плечами, и на крупном Брэме пальто даже не застегивалось. Карманы были вечно набиты всякой всячиной: складной ножик, которым он подрезал ногти, табак «Булл Дарэм», завернутый в желтую клеенку, трубка, обрывки бечевки, мешочек липких мятных леденцов, окаймленных ворсинками и пылью. Носовых платков там конечно же никогда не водилось. Их у него был полный ящик — мои подарки на Рождество, и я пришла к выводу, что он, видимо, хочет взять их с собой в могилу, как древний вождь, чтобы на небесах ему не пришлось сморкаться при помощи пальцев. Брэм носил серую шапку из толстого войлока, и, когда уши у нее были опущены, войлок сливался с бородой. Он пыхтел и сопел, как огромный серый морж. В холодную погоду он всегда сквернословил. Так они и уезжали, не разговаривая и даже не глядя друг на друга.
Однажды, когда они вернулись вечером, а Брэм был еще в конюшне, Джон подошел ко мне с разговором: начал он неуверенно, будто сомневаясь, говорить или нет, а потом его прорвало:
— Хочешь посмеяться? Знаешь, как его дети называют? Хрен Срипли. Вот как.
Пристально посмотрев на него, я в очередной раз задалась вопросом, чего же он натерпелся.
— Здорово придумали, да?
И он заплакал. Я попыталась его обнять, но он вырвался, побежал наверх и закрылся у себя в комнате.
Яйца всегда разносил Марвин. Большую часть мы сдавали на манавакскую маслобойню, но горожанам продавать было выгоднее. Когда Марвин уехал, одно время этим занимался Брэм, что лишало меня возможности урвать себе хоть пару несчастных монет. Следовало брать это дело в свои руки. В тот субботний вечер мы с Джоном пошли разносить яйца, пока Брэм уехал за продуктами. Стоял лютый январский мороз. Мы постучались в чью-то заднюю дверь. Я валилась с ног от усталости и даже не думала о том, чей это дом, мечтая лишь побыстрее избавиться от десятка маленьких корзин и пойти домой спать.
Дверь открыла девочка примерно того же возраста, что и Джон. Она была вся разодета — кто-то явно постарался нарядить ее как куклу. Светлые волосы с аккуратно завитыми кудряшками украшены синим атласным бантом, белое крепдешиновое платье подвязано голубым пояском. Из-за ее спины так и струилось из кухни тепло, и мне удалось разглядеть настенные шкафчики и светло-желтый холодильник с зеленым орнаментом. Она посмотрела на Джона, на меня, на корзину у меня в руках. Затем без всякой видимой причины захихикала.
— Привет, Джон, — сказала она.
Отвернувшись, она провизжала:
— Мама! Пришла продавщица яиц!
Продавщица яиц. Я не смотрела на Джона, как и он на меня. Кажется, мы оба смотрели невидящим взором на свет из кухни, как растерянные мотыльки.
Появилась мама девочки; это была Лотти.
Я не помню, сколько она мне заплатила и что мы друг другу говорили. Помню только ее глаза, в которых отражался желтый свет, помню, как бережно она взяла корзину, будто лежащие в ней хрупкие шарики были сокровищем, которое она боялась повредить. А потом мы ушли.
— Кем сейчас работает Телфорд Симмонс? — пришлось мне спросить.
— Банком управляет, — ответил Джон, и го-юс его был холоден, как воздух в тот вечер. — Я думал, уже все об этом знают.
— А ведь был такой домашний мальчик, — я не хотела говорить ни слова, но речь словно сама полилась из меня, — и умом-то особым не отличался. Взлетел он, я бы сказала, скорее за счет везения, а не потому, что такой правильный.
Затем произошло то, о чем и по сей день я не могу перестать думать.
— Заткнись, а? — вскричал Джон. — Неужели так трудно просто закрыть рот?
В городе тогда только открыли комнату отдыха. Я никогда туда не заходила, не имея ни малейшего желания посещать места общего пользования. В тот вечер, однако, я попросила Джона высадить меня там. Это была комната со стенами, обшитыми коричневыми панелями, и шестью стульями с прямыми спинками, за которыми находились две туалетные кабинки. Там никого не было. Прежде чем войти, я в этом убедилась. Там я нашла то, что искала, — зеркало. Долго стояла я перед ним и смотрела на свое отражение, поражаясь тому, как сильно человек может измениться, даже не заметив этого. Мы меняемся постепенно.
