Маргарет Лоренс - Каменный ангел
Роды были легкими, схватки продолжались не больше шести часов, и никаких швов. Ребенка помыли, взвесили и принесли мне. Я сразу прониклась к нему чувством, что немало меня удивило. Но перед ним и правда невозможно было устоять. Он всегда так живо всем интересовался, всегда с широко открытыми глазами. Такой смешной. Совсем еще кроха, а уже такой бойкий. У него была довольно густая копна черных волос. Черные, как у меня, подумала я, напрочь забыв о том, что Брэм тоже черноволосый.
Когда ему был годик или около того и он уже вовсю бегал, ему не с кем оказалось играть — у ближайших соседей детей не было. Время от времени дочери Брэма привозили к нам своих чад, но Джона они не особо интересовали. Пучеглазые, бестолковые, они все время ныли и ходили с приспущенными штанами и сопливыми носами.
Джон никогда не был широк в кости, как Марвин, но и хилым его нельзя было назвать. Порой я так и ждала, что он погибнет от какой-нибудь болезни, но причиной моих опасений было отнюдь не его слабое здоровье — просто я слишком сильно его любила и не могла поверить, что ему дозволено будет остаться. Стройный мальчик, худощавый, но жилистый, он везде бегал — ходьба казалась для него слишком медленным способом передвижения.
Я научила его играть в магазин, приспособив для этого семена подсолнечника, гроздья кленовых семян с крылышками и серые шляпки от желудей. К первому классу он легко считал до ста и знал все буквы.
— Жаль мне, — говорила я ему, — жаль, что твой дед тебя не увидел, он ведь мечтал о таком мальчике. Что ж, не беда. У тебя нет его денег, зато есть его хватка. Когда он приехал сюда из Шотландии, совсем еще мальчишкой, у него не было ни гроша. Он работал в магазине в Онтарио, а потом скопил денег и открыл здесь свое дело. Сам он поплыл покорять Запад на колесном пароходе, а вещи отправил из Виннипега в Манаваку на быках. Тот еще скряга был, зато в люди выбился. Хочешь добиться успеха — работай больше других, вот что он говорил, а если ничего не получается, на себя пеняй.
Джон в это время считал, сколько семечек он положил в чашку, и, казалось, не обращал внимания на мои рассказы. Зато их слушал появившийся в дверях кухни Марвин, широкоплечий шестнадцатилетний парень.
— По-твоему, мы здесь мало работаем? — спросил он.
— Суди сам: с утра твой отец повез в город дрова. Теперь весь день проведет с Чарли Бином или в пивнушке.
— Я не только об нем.
— Ну, ты-то, конечно, работаешь.
— Вот именно, — сказал Марвин, — вот именно.
— Сегодня ты уж больно рано начал, Марв, — встрял Джон, — и я знаю почему. Работать ты пошел, как домой вернулся, а я заметил, сколько было время. Пять часов. У меня ж теперь старый будильник в комнате. Я не спал. Я тебя видал.
— Заткнись, — сказал Марвин. — Чего ты вообще лезешь?
Я терпеть не могла, когда они пререкались. У меня от этого болела голова. Марвин был намного старше. Мне не нравилось, что он придирается к Джону. Правда, и Джон был не ангел, чего уж там. Но порой у меня не было сил с ними спорить.
— Видел, — сказала я Джону. — А не видал.
Когда Джону исполнилось шесть лет, я подарила ему семейную брошь для пледа. Она была из чистого серебра; за годы, пока ей не пользовались, она совсем почернела, но я ее тщательно почистила, прежде чем дарить.
— Твой дед получил это, когда умер его отец. Твой прадедушка, сэр Дэниел Карри. Титул он унес с собой в могилу, он ведь не был бароном. Когда я была маленькая, у нас в гостиной висел его портрет маслом. Интересно, где сейчас та картина? У него были бакенбарды и узорчатый жилет. Храни эту брошь, слышишь? Это не игрушка. Карри — потомки Макдональдов, из клана Кланранальда Макдональда. Вот, посмотри, на броши их герб — замок с тремя башнями и рука с мечом. Их девиз — «Брось вызов, кто дерзнет». Они были горцами. Твой дед родился в горах Северной Шотландии. Он мне рассказывал, как в детстве, еще до того, как они переехали в Глазго, он просыпался летом рано утром и слушал, как волынщики встречают рассвет. Мне всегда хотелось тоже их послушать.
Джон сунул брошь в карман и забыл. Наверное, с подарком я поторопилась.
Однажды я услышала, как он спрашивает отца, где тот родился. Брэм в тот момент мылся, и ответ прозвучал нечетко, затерявшись в серой бороде и таком же сером полотенце.
— В хлеву. Я думал, тебе уж рассказали эту историю. Я да Христос. Скажи, Агарь?
— По-твоему, это смешно?
— Еще как, — сказал он. — Со смеху помрешь.
Брэм всегда чувствовал себя легко с Марвином, но с Джоном они были слишком разные. Зачастую он бывал с младшим сыном нетерпелив, и даже его доброта по отношению к нему граничила с жестокостью. Однажды я пошла за Джоном на пасеку и видела, как Брэм извлек соты, отрезал от них целый кусок и протянул Джону, а ребенок, побледнев от страха и боясь ослушаться, открыл рот и стоял как вкопанный, пока щедрый отец запихивал в него сладкий мед на стальном ноже, каким в иное время разделывал свиные туши. Я стояла не шевелясь и боялась заговорить, как будто они лунатики и могут упасть, испугавшись моего голоса. Брэм вынимал лезвие изо рта Джона так медленно, что мне казалось, будто его вынимают из моей собственной плоти, а когда я заорала на Брэма, тот обернулся, держа в руках нож, с которого, словно кровь, все еще капал мед, и на его бородатом лице появилась шутовская ухмылка.
Каждый день Джон задавал тысячи вопросов. Чем спрашивать Брэма, уж лучше было приберечь дыхание для того, чтобы дуть на горячую кашу: он все равно никогда ничего не читал, кроме каталогов магазинов «Итон» и «Хадсонс Бэй». Я еще худо-бедно поддерживала эрудицию. Тетушка Долли, благослови ее Господь, посылала мне журналы даже после того, как после смерти отца вернулась в Онтарио к сестре. Один из них, «Этюд», был посвящен музыке. В отличие от нее, я не играла на пианино, но мне так нравилось смотреть на тоненьких барышень, исполняющих в концертных залах Шопена, — если верить фотографиям, эти барышни все же где-то существовали. Я порылась в своем черном чемодане, достала оттуда школьные книги и внимательно их перечитала, но это не сильно помогло. Для поэзии Джон был слишком мал, да и стихи были все больше женские. Собранные когда-то произведения Браунинга я выкинула, ибо после школы мне больше по душе была его жена с ее «Сонетами с португальского» — именно эту книжку я и нашла в чемодане, и на ее страницах дурочка с моим именем когда-то писала фиолетовыми чернилами примечания вроде «NВ! страсть» или «женская доля».
Своих денег у меня не было, но я придумала, как их достать. На самом деле, как ни больно это признавать, научила меня не кто-нибудь, а Джесс, дочь Брэма. У нее появились новые туфли с несуразными медными застежками, и, когда я спросила ее, на какие шиши она их купила, она ответила: «С яиц, конечно, только не говори мне, что ты этим не занимаешься!» Единственная возможность для фермерских жен обрести хоть какую-то независимость от мужей — это продажа яиц, это знали все, кроме меня. Я тогда фыркнула и сделала вид, что такое занятие ниже моего достоинства, ибо эта Джесси была крайне неряшливым созданием, даже не верилось, что она сводная сестра моих сыновей. Но где еще мне было достать наличных? Я стала делать, как все; Брэм ни разу не сказал об этом ни слова, и я так и не узнала, догадывался он или нет. Как бы то ни было, я считала, что заслужила эту мелочь — ведь за птицей ухаживала я. Мерзкие создания — как же я ненавидела их беготню и кудахтанье. Поначалу я даже не могла заставить себя к ним прикоснуться, настолько противны мне были их грязные перья и истеричное хлопанье крыльями. Со временем я даже научилась сворачивать им шеи когда надо, но они по-прежнему вызывали во мне отвращение, в живом виде или мертвом, и если я ощипывала и готовила курицу, то есть ее уже не могла. Я бы скорее съела крысиное мясо.
Я купила граммофон с огромным черным раструбом и ручкой, которую надо было беспрестанно крутить, а к нему пластинки. «Аве Мария», «Триумфальный марш» из «Аиды», «В монастырском саду»[9]. В каталогах значилась и Пятая симфония Бетховена, но она была слишком дорогая. Я никогда не проигрывала пластинки вечером, когда Брэм и Марвин были дома. Только днем.
Джон не выказывал особого интереса к музыке. В некотором смысле этот ребенок рос как трава в поле. Порой он выдавал такие ругательства, что уши вяли, и я знала, где он набирался таких слов. Когда он пошел в школу, учительница посылала мне записки (по почте, Джону она не доверяла), в которых сообщала о его драках, и я ругала сына на чем свет стоит, но толку от этого все равно не было. Учителя тоже хороши: глупо требовать невозможного, мальчишки ведь не могут без драк. Вряд ли он дрался больше других. Но больше меня заботили его друзья. У него был талант собирать вокруг себя весьма подозрительные компании, а когда я спрашивала, почему он не водится с сыновьями Генри Перла или другими мало-мальски приличными ребятами, он лишь пожимал плечами и молчал.
