Лутц Зайлер - Крузо
Эд был пьян. И чувствовал одиночество. Разговоры составляли мелодию, шум, то нарастающий, то затихающий, аккуратно встроенный в рокот моря. Может, и впрямь просто откинуться назад, утонуть, исчезнуть в сумраке. Из приоткрытого окошка мороженщика звучала музыка, жестяной звук, шедший словно бы из надраенных Эдом, ненавистных контейнеров, песня, полная дурманящей меланхолии, наверно кассета кока Мике, его магнитофон «Штерн», а на террасе попросту слишком шумно, ничего не поймешь. Кто-то, урча, прокатил по столу игрушечную машинку; первая передача, вторая передача, третья, подумал Эд, но возле уха опять был только Крузо, придвинул ему бокал, бесконечным движением, медленно, словно корабль, на горизонте, мед-лен-ный, мед-лен-ный свет, напевал Эд, в ритме музыки. Жест с бокалом был до невозможности смешным, но никто не смеялся, сейчас всем было не до смеху, и бокал был не до смеху, и он тоже, и все смотрели на него.
– О чем задумался, Эд? Каков твой выбор? – прошептал Крузо, так тихо, что никто за столом наверняка не услышал, в том числе и сам Эд.
Он взял бокал, поднял его, будто прикидывая вес содержимого, потом опять отставил. Что-то пробормотал, и машинка превратилась в тарахтящий красный трамвайчик, без переключения скоростей, без тормозов, только с рычагом для подачи тока, а он был вожатым, пьяный, но – был вожатым! На длинной прямой перед поворотом начал задавать вопрос. Сперва тихо, потом громко:
– Где он… он… он… он?..
Спрашивал насчет тормоза, но забыл это слово, потому и кричал.
– Где эта фиговина, которую нужно как следует дернуть раз-другой, черт побери!
Правая рука загребала воздух, левая хотела отключить ток, тр-тр… Эд вскочил, бокал упал на пол, сердце у него остановилось.
Повисла тишина.
Конечная остановка.
Освободите вагон.
Опять множество людей.
Теперь Эд все отчетливо видел.
Он едва не опоздал. Доктор Ц. уже здесь, семинар только-только начался. Без запинки он прочел стихотворение Георга Тракля «Проклятые», потом «Псалом. Вторая редакция». Потом стихотворение «Соня», которое ему вообще всегда очень нравилось, а потом «В пути», опять-таки длинное стихотворение, но внимание окружающих доказывало, что Эд нашел ему в докладе совершенно правильное место. Конечно, можно тут и там перескочить строчку-другую, неохотно, но в конце концов он хотел еще прочесть «О, пристанище в тишине сумеречного сада…» и «Синяя ночь…»…
Читая, Эд стоял как каменный. Говорил очень громко. И дрожал. Подошло еще больше народу, вероятно из соседних семинарских аудиторий, все неотрывно смотрели на него. Посредине «О, пристанище…» доктор Ц., теперь Крузо, взял его за плечо. Увел Эда от стола и через террасу, потом через сумрачный «Отшельник» доставил в судомойню. И незамедлительно сунул его головой в раковину для первичной помывки. Эд отпрянул, попробовал вырваться, но Крузо держал крепко, хватка его не ведала пощады. Эд подумал: «наглотаться» и «покинутый всеми и вся». Вода точно лед на голове.
Потом все кончилось.
Крузо обнял Эда, сказал что-то вроде «Спасибо, друг мой» и «Я так и знал». Выпроводил на кухню, посадил на скамеечку под радиоприемником и начал искать таблетки. Эда знобило. «Виола» играла Гайдна, концерт, а Крузо разговаривал с Эдом. Эд сообразил, что Крузо говорит о стихах, наверно критикует его декламацию, но не уразумел, надо ли бросить это дело или стоит продолжить. «Последний сигнал точного времени в двадцать три часа», – сказала «Виола», и на секунду воцарилась полная тишина.
В комнате им навстречу ударила дневная жара. Эд рухнул на кровать и закрыл глаза. Крузо настоял, что отведет его «домой», но сейчас почему-то не уходил. Неподвижно стоял в темноте, потом сел возле кровати, вытащил из-под рубашки замшевый мешочек. Осторожно что-то достал оттуда, секунда-другая – и он сунул эту вещицу Эду в ладонь. Фотографию, в прозрачной пленке. Эд хотел поднести подарок к глазам, но Крузо молниеносно накрыл его рукой, и вот так, рука в руке, оба на миг замерли.
– Это лишь затем, чтобы ты сейчас уснул. Даю тебе на время. Она побудет здесь. Присмотрит за тобой, позаботится о тебе. Завтра рассмотришь.
Маленький пластиковый пакетик между их ладонями, разъеденными от мытья посуды, стал теплым и липким, а может, уже и был теплым, в мешочке Крузо, на его груди.
– Думаю, у тебя там… есть еще дела, – прошептал Эд.
– В общем, только затем, чтобы ты уснул, – повторил Крузо и положил фото на ночной столик.
«Линденблатт»: прежде чем погрузиться в сон, Эд увидел, как Крузо пальцем несколько раз провел по этикетке, где был изображен венгерский ландшафт – кусочек пушты, немножко кустов, два всадника в карауле.
Ласковый жест. Куда показывал палец, охлаждаясь о запотевшую бутылку, я не знаю, думал Эд, правда не знаю, просто понятия не имею. Главное – понимать знаки, а что же еще.
Грааль
Когда Эд вернулся с пляжа, в изножии кровати лежал исписанный на машинке лист бумаги – увольняют, мелькнуло в мозгу, finito.
Бланк с шапкой «Отшельника» времен тридцатых-сороковых годов, такие пачками лежали в Черной Дыре, в так называемом архиве. «Лесной отель “Отшельник” – жемчужина острова», прочитал Эд, ниже витиеватым шрифтом перечислялись услуги вроде «Носильщик у пристани» или «Ежедневный пакетбот». Под весьма стилизованными изображениями корявых прибрежных сосен заглавными буквами три слова: АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ КРУЗОВИЧ.
Странным образом Эд растрогался, увидев перед глазами полное имя, словно речь шла о каком-то другом человеке, которого Крузо держит в тайне. В конце концов все позабыли и его имя, и что он «сынишка русского», как временами подчеркивал кучер Мэкки. «Ты небось тоже такой вот русский?» – спросил Мэкки, несколько дней кряду понаблюдав, как Эд чистит лук. Так начался их первый и единственный разговор. Поддавшись внезапной пьяной болтливости, Мэкки сетовал на «немецкого русского» («чего только не бывает»), и на «несчастного русского», и на его, как он выразился, «плавучую сестру» («все плавает да плавает, скажу я тебе»), бесконечная тарабарщина. Причем скоро он уже обращался не к Эду, а к своему коню-топтыгину, который смотрел на него спокойно и сочувственно. «Помалкивай, коняга».
Без отступа и без заголовка прямо под именем начиналось стихотворение – или то, что Эд поневоле счел стихотворением Крузо. Строки как бы рассыпаны по бумаге, сдвинуты то влево, то вправо, шрифт поверху заглавных букв с красной каемкой. Эд неотрывно смотрел на красные штрихи, гул в голове нарастал. Он больше не хотел читать стихи. Освободился от этого наркотика, так Эд мог теперь сказать, после добрых и ясных двадцати одного дня в роли судомоя на Хиддензее.
Эд пробежал глазами первую строчку и мгновенно сообразил, что декламировал Тракля. Вечером распределения читал Тракля, выставил себя на посмешище. Он медленно опустился на табурет перед столиком, от которого по-прежнему веяло печалью Черной Дыры. До этой секунды от возбуждения его память была отключена. И вот все разом возникло перед глазами. Речь Крузо, собственное пьянство, появление доктора Ц. – он спасовал. Декламировал Тракля. И таким манером отделался от потерпевших крушение, от их милого, беспомощного облика, от запаха солнца и плавника. Эд обхватил рукой свой член, стиснул; н-да, сущий скандал.
С того первого мая больше года назад он ни к кому не прикасался, даже не думал об этом – запрещено. Это позорило искалеченное тело, причиняло пострадавшей страдания, бередило ее раны, и как раз туда он вторгался, конечно же зная, какое это безумие, но ведь невозможно, попросту невозможно…
Уже смеркалось, когда к нему в комнату вошел Крузо, сдержанно, но без колебаний. Его стук означал, что дверь открылась, словно по-настоящему он в разрешении не нуждался, да и Эд нисколько не возражал. Он сидел у своего вонючего стола, неловко опершись на низкую столешницу, где лежала фотография, а рядом – гермесовский ежедневник (приготовленный для дневниковой записи) и стихотворение, освещенное лампой. Два-три плавных шага, и Крузо сел на кровать.
– Ты работал.
– Просто кое-что читал.
– Ты работал, а я… опять ничего толкового не делал.
– Я бы так не сказал. – Эд положил руку подле стихотворения. Крузо молчал, Эд смутился. Смотрел на корявые сосны на бланке, на преувеличенное изображение их попытки противостоять шторму, который словно бы со всей мощью задувал от начала строки.
В стихотворении говорилось о генерале, который уходил, волей-неволей покидал семью, посреди званого обеда, вероятно поминок. Пряжкой ремня он ненароком задел полупустой бокал; стихотворение старалось передать движение встающего из-за стола генерала. У Крузо бокал был кубком, этаким граалем, если Эд правильно понял, а пряжка ремня – стальной портупеей. От прикосновения пряжки грааль завибрировал, наполнился прощальной музыкой. Каждая строка пронизана этой музыкой, а стало быть, и ее безупречно чистым выражением. Но вообще, стихотворение показалось Эду искусственным и старомодным, его раздражал высокопарный стиль, нарочитый выбор слов под старину, и с первой же секунды он испытывал неприязненное удивление. Совершенство формы отдавало гротеском, смехотворностью, было по-своему превосходно, но не на месте. Под конец речь зашла об оставленных детях генерала, брате и сестре, без сомнения здесь сквозила некая глубинная связь. Напоследок образ сестры, точно икона, парил над сценой. Стихотворение безусловно напоминало о неумолимости власти (так его и прочтут – как критику системы, опасную, запретную), но одновременно его переполняла странная меланхолия, которая, по ощущению Эда, выражала прямо противоположное: тоску по генералу.
