Лутц Зайлер - Крузо
Поскольку писал Эд нерегулярно, он мог занять иными записями несколько дней. Конечно, они походили скорее на протокол, но как раз это ему и нравилось. Протокол о прибытии и о том, как он постепенно стал частью команды. А теперь? Как он завел друга. Заведет.
Зажав под мышкой большущий блокнот и новый кусок мыла, закутавшись в полотенце, Эд балансировал по прибрежным камням. Уже несколько дней он каждый свободный вечер навещал свою лисицу. Конечно же это… Волна лизнула прохладой правую ногу, прервала его размышления. Эд невольно улыбнулся. Пожалуй, впервые с тех пор, как явился на остров… Или вообще впервые с тех пор. Он достиг состояния, когда разделение мира, основанное на различиях вроде «живой – неживой» или «говорящий – немой», теряло смысл. Вот так же только близость наделяет нечто существом. И как сквозь зеркало в дом входит новый друг. Эд толком не знал, что делать с этой фразой, так близко от моря размышления давались трудно. Терялись границы, и ты охотно пасовал. Пасовать, доверять, думал Эд… раскройся – и вольешься в эту связь.
Как бы то ни было, лисица принадлежала ему.
Добравшись до лисьего логова, он первым делом смывал с кожи отшельниковский жир. В том месте, где меж камнями был песок, подходил к воде, прохладная кайма обнимала ноги – прекрасное мгновение. Потом он стоял по колено в волнах, что неспешно набегали на берег. Намыливался, нырял и немного отплывал от пляжа. Свои вещи он развешивал на ветвях вырванного с корнями дерева, упавшего с кручи. Вся бухта была усыпана такими скелетами. Диковинно искривленные, они создавали атмосферу заброшенного поля битвы. Одни уже оказались почти в воде, голые и поблескивающие, словно кости в пустыне. Другие еще зеленели, корни висели в воздухе, но каким-то образом они умудрялись продолжать свое растительное существование, не целиком, но отдельными ветвями. Эд восхищался этой борьбой.
– Добрый вечер, старина!
Еще когда он лежал на песке и обсыхал на солнце, у них начинался разговор. Сперва о простых вещах, разбитых тарелках, странных посетителях, экзальтированных выходках Рембо в судомойне. Потом о речах Крузо, о стихах Крузо. Потом о Рене. Лисица призывала его к осторожности. Дурак, но опасный. Эд соглашался. Захлопывал блокнот, прислонял его к камню.
– Ну, старушка, ты где?
Влажный гул с налету ударил в лицо. Эд отпрянул назад, сплюнул – золотисто-зеленое насекомое, которое он мгновенно втоптал в песок. И немедля опять шагнул к пещере. Несколькими быстрыми движениями очистил шкурку своей приятельницы. Она уже целиком посерела, тельце расплющилось, будто хотело исчезнуть в глине. Глаза в неопрятном меху были пусты, однако уши еще стояли торчком, как бы обрамляя слух венком тонких белых волосков.
– Ну, старушка, старая плутовка, – повторил Эд, не разжимая губ. Потом заговорил очень быстро, почти взахлеб: – Знаешь, сперва подъезжает трамвай, но мне не хочется все время начинать с трамвая, в конце концов меня при этом не было… и никогда не будет… на остановке, но одни говорят, они кричали, долго кричали, внимание, осторожно, внимание, что-то такое, ну что кричат через рельсы, а другие говорят, она лежала там, под вагоном, до талии, понимаешь, до талии, голые ноги выглядывали наружу, в начале мая было уже совсем тепло… и совершенно невредимые, даже короткая юбочка не задралась, голые ноги, а третьи говорят, кто-то ее одернул, старая плутовка, одернул юбочку, и она лежала так, словно чинила вагон…
Достаточно. Запасы громыхали, возник Тракль, его крестьянская фигура, его большое детское лицо. Эд опять опустился в песок, схватил блокнот, начал писать. Строчки одна за другой гремели из шумного собрания в его голове, метафоры, громоздящиеся в баррикады, рогатки и стихи, словно армия оккупантов марширующие по пустыне его раны – сплошная война. Ночью в комнате он переписал эти каракули начисто, от руки, на бумагу в клеточку. Утром, прежде чем затопить печи, подсунул листки под дверь Крузо.
Прямо как камикадзе. В этом чувствовалось что-то унизительное, и ему было стыдно. Осторожно он подкладывал в огонь брикеты. Ведь это единственное, о чем он меня попросил, думал Эд, единственное, что я для него могу сделать. Он слушал треск угля, с шипением испарялась влага.
Крузо приходил около десяти и уходил самое позднее за полчаса до полуночи. Часов он не имел, но время всегда было одно и то же. Ничто не могло соблазнить его остаться подольше. Он забирал свои стихи и желал Эду доброй ночи.
– Стол у тебя слишком низкий.
– По-моему, табуретка слишком высокая.
– Хороших снов, Эд.
– Покойной ночи, Лёш.
Щека к щеке. Обычное приветствие.
В три года Эд думал, что поцелуй – это прикосновение щеки к щеке. Пожалуй, таково было вообще его первое воспоминание. Табачный запах отца. Черно-желтая вязаная кофта, огромная. Он прижимался щекой к отцовской щеке, сидя на руках у отца, добирался через плечо до этой щеки. Она была целью, местом самой искренней ласки.
Что-то вроде хижины
Беззвучно, словно фантом, Крузо парил впереди, Эд с трудом поспевал за ним. Путь лежал через болотистую местность в высоченные – выше человеческого роста – серебристо поблескивающие заросли, обозначенные на табличке как орнитологический заказник. Вокруг вспархивали птицы, пугая Эда судорожными взмахами крыльев; он слишком уж отчетливо воспринимал этот шум – словно хрупкие птичьи скелеты ломались в чащобе ветвей. Он бы с радостью посоветовал птицам летать помедленнее, ведь никто здесь не желает им зла, «вправду никто», прошептал Эд, и Крузо впервые оглянулся на него.
После всего, что случилось, было немыслимо не принять приглашение Лёша (Лёш, он теперь и мысленно называл его Лёш) в его летний шалаш, который тот временами обозначал как «что-то вроде хижины» или «наш аванпост». Эд видел здесь очередное доказательство доверия и награду за усилия, какие он предпринимал возле логова своей лисицы.
Крузо был в черной футболке с обрезанными рукавами, за спиной охотничий рюкзак. Эд надел ковбойку с коротким рукавом и – впервые – светлые холщовые брюки. Брюки вообще-то оказались широковаты и очень уж развевались вокруг ног, напоминая ему о штанах матросов с «Баунти» или, к примеру, Волка Ларсена и Ван-Вейдена.
Оба действительно то и дело натыкались в подлеске на птичьи трупики и клочья перьев, там и сям разбросанные среди ветвей. Легко понять, что эти птицы расстались с жизнью в схватке. Они нашли клюв без головы, а неподалеку откушенные птичьи лапки, сиротливо стоявшие на земле, будто в ожидании, что снова пойдут.
– Лиса, паршивка. Хватает их во сне, когда голова спрятана под крылом, – пояснил Крузо. – Но ее уже неделю-другую не видно, пропала, может, щенков завела, маленьких браконьеров. – Одним взмахом ножа Крузо отрубил ножку трупика, стянул с нее кольцо, поднес к свету. – Хороший товар, Эд, отличнейший!
Песчаная тропинка обернулась джунглями. Жгучая крапива доставала до подбородка, облепиха сводом склонялась над головой, дальше боярышник и камыши. Камыши выглядели мягкими, но кололись и норовили порезать плечи. Крузо, не говоря ни слова, одолел заграждение из колючей проволоки. Как по команде, снял рюкзак и на локтях пополз в гущу кустов.
Внутри оказалось пустое пространство, выстланное камышом, от которого пахло гнилью. На миг Эду живо вспомнились земляные пещеры детства, пещеры Шарлоттенбурга, где они крадеными спичками разжигали костры и почти задыхались от дыма.
– Аванпост, собственно, рассчитан на одного человека, – сказал Крузо.
От испарений «Отшельника» кожа у обоих была дубленая. Прокопченная, думал Эд, нас прокоптили… Он думал словами Крузо и его интонацией, если такое возможно. В самом деле теснотища. Ветки вокруг сплошь в колючках, толком друг от друга не отодвинешься.
Через просвет в зарослях они видели широкий участок пляжа. Крузо долго смотрел на зеркальную поверхность воды; все это время он держался чуть ли не по-военному, отчего Эд предпочитал не нарушать молчания. В компании Крузо ему вообще в голову не приходило спрашивать «почему?». Тем, кто действительно стал частью острова, никаких «почему» не требуется.
Из ящика, спрятанного в камышах, Крузо извлек маленькие судки, запертые на металлические скобки. Открыл, достал оттуда и протянул Эду два ломтя хлеба, кусок шницеля и – луковицу. Секунду он смотрел Эду в глаза, потом сунул в хлеб два листика травы. Все было прохладное и на удивление свежее. Пока они ели, Эд чувствовал огромное удовлетворение и покой. Лёш отогнул в сторону несколько веток и гордо продемонстрировал ему маленькую керосиновую лампу. Потом сунул руку в чащобу и вытащил ящичек, где помимо перышек и кусочков янтаря обнаружились несколько самодельных сережек – и маникюрные ножницы.
– Левой рукой никак не могу, сколько ни пытаюсь, ничего не выходит.
Эд нерешительно взял протянутую Лёшем руку, потом, палец за пальцем, принялся стричь ногти.
