Лутц Зайлер - Крузо
– Левой рукой никак не могу, сколько ни пытаюсь, ничего не выходит.
Эд нерешительно взял протянутую Лёшем руку, потом, палец за пальцем, принялся стричь ногти.
– Раньше их подстригала мама, позднее сестра.
Широкие, отбеленные водой полумесяцы падали в камыш. Эд думал о Г., опять вспомнились маленькие, махристые кусочки пластыря на ногтях и кончики пальцев, выглядывавшие оттуда, словно крошечные, обманутые жизнью существа, такие милые, что хотелось их поцеловать.
Целый час, а то и дольше они, не говоря ни слова, глядели на море. Эд понял это как тест, как пробу. И все же ощущал покой, полный покой. Он годен, во всех отношениях. И мельком спросил себя, почему Лёш хранил маникюрные ножницы в этих отдаленных зарослях. Наверняка у него не одни эти ножницы, думал Эд, на каждом аванпосту найдутся. Над маленькой хижиной медленно опускались сумерки.
Бильярдисты в поляризованных очках успели так растянуть шкуру верблюда, что край игрового поля уже не разглядишь; голова животного где-то там, вероятно под полем. Верблюд непонятно как вновь превратился в пустыню, из которой пришел. Порыв ветра промчался над морской зыбью. Эд услыхал шум и проснулся.
Очень тихо, но прямо над ухом заговорил Лёш, и сперва Эд поддался иллюзии – на долю секунды ему почудилось, что голос Крузо идет из него самого.
– В те времена, когда монастырь закрыли, – шептал Крузо, – многие монахи не смогли расстаться с островом, отступиться от него. И дело тут не в вере, не в конфессии, многие даже перешли в другую веру. Дело в свободе, которая всегда отличала здешние края, висела в воздухе, была древним секретом острова. Свобода влечет нас, Эд, и берет в помощники. А значит, эти монахи, по сути, не имели выбора, парадокс, но так уж обстоит со свободой. Они ходили от дома к дому, нищенствующие монахи, которые только и могли, что просить подаяние да крышу над головой. Вначале речь всегда лишь об этом – о миске супа, о ночлеге, ну, может, о кружке воды, чтобы умыться. Эти монахи готовы были пожертвовать местом в ордене, отщепенцы, потерпевшие крушение, бесприютные… они были готовы бросить все, лишь бы остаться здесь, понимаешь?
– В детстве у меня было дерево правды, – отозвался Эд и чуть повернул голову в сторону. Увлеченный рассказом, Крузо задел языком мочку его уха, нечаянно. – Эти заросли, в смысле твоя летняя хижина, аванпост, напоминают мне о нем, возможно просто из-за листьев, из-за шелеста листьев. – Эд на секунду запнулся, мочка уха похолодела. – Дерево с наблюдательной платформой, посредине прогалины. Несколькими годами раньше в лесу случился пожар, так и возникла прогалина. Если подальше высунуться из окна нашей квартиры, было видно огонь, а потом много дней – дым, из которого в конце концов проступило одинокое дерево, каким-то чудом уцелевшее. Лес расположен по другую сторону долины Эльстера, на горе над рекой. В каникулы мой друг Хаген – да-да, его правда так звали, имя у него такое, – так вот, Хаген, однажды он появился в нашем классе, остался на второй год, не помню уже почему, но в тот год он стал моим лучшим другом. Я в ту пору всегда имел лучшего друга, то есть других у меня не было. Сперва Торстен Шнёккель, потом Томас Шмальц, потом Хаген Йенктнер, а потом Штеффен Айсман…
Эд удивлялся, как легко говорить об этом с Крузо. И думал, что уже давно не имеет лучшего друга, вообще никого, кто бы предложил ему помощь, у кого он бы мог укрыться, после того как все случилось.
– Словом, в летние каникулы мы часто шатались по лесу и однажды наткнулись на эту прогалину с деревом. И конечно же залезли на платформу, а пока сидели наверху и глазели по сторонам, что-то с нами произошло, может, из-за уединенности давней гари или оттого, что дерево в огне стало бессмертным и шелест его листвы как-то на нас подействовал, кто знает. Вокруг все было черное, обугленное, и неожиданно мы стали рассказывать друг другу правду. Понятия не имею, кто начал первым. Я признался Хагену, что влюблен в Хайке, – с первого класса я обожал Хайке Бургольд, но никогда не осмеливался сказать об этом кому-нибудь, а тем более ей. Она так ни о чем и не узнала, и позднее тоже, словом, вообще никогда. Ну а Хаген рассказал мне о своих фантазиях – просто так, я имею в виду, мне было тринадцать, ему четырнадцать, и он говорил о сексе, причем без смешков. Я всегда считал, что мои лучшие друзья сильнее меня самого, всегда был готов учиться у них, но это был уже перебор. В комнате у Хагена висел календарь с актерами, с настоящими цветными фотографиями. На одном из снимков была Клаудиа Кардинале в фильме «Однажды на Дальнем Западе». Хаген описал мне ее внешность, совершенно точно, волосы, нос, уши, грудь в вырезе платья, а прежде всего ее губы, слегка приоткрытые, ее невероятно белые зубы, а потом схватил себя, но так, будто просто был вынужден за что-то держаться, когда говорил, как…
Крузо ладонью зажал Эду рот и при этом больно стукнул по носу. Двое солдат шагали по пляжу. Один сунул руку в кусты облепихи, вытащил из ветвей телефонную трубку. В первую секунду Эду показалось, что солдат говорит по телефону с кустом.
– Никаких особых происшествий, – прошептал Крузо.
Солдаты сели, закурили. Стволы автоматов торчали над их плечами, проступая в последних лучах дня.
Немного погодя Крузо осторожно зашевелился. Достал из рюкзака бутылку – это Эд еще разглядел или угадал в темноте. Но что Крузо вскочил, размахнулся, и в кустах что-то взблеснуло – как он мог увидеть это?
Точно ужаленные, солдаты молниеносно обернулись, один сорвал с плеча автомат.
– Стой-кто-идет!
Даже не крик, а скорее карканье, жалобный хрип испуга.
– Стой-стрелять-буду!
– Стреляю!
Теперь это был вопль ярости. Ярости на грохот стеклянной гранаты, ярости на испуг, а может, на страх. Быстрыми шагами солдат двинулся к их кустам, с автоматом на изготовку, но второй догнал его, рывком повернул к себе.
– Новичок, салага, молокосос чертов, – прошептал Крузо, учащенно дыша, но голос звучал спокойно, будто он комментировал эксперимент.
– Хайко, Хайко, старина! – снова и снова повторял второй солдат, поглаживая автомат товарища, нацеленный сейчас прямехонько в него самого. От ствола он ощупью через левую руку добрался до правой и медленно отвел оружие в сторону. И наконец заботливым, почти ласковым движением разжал пальцы на спуске. – Хайко, старина.
Море теперь казалось тихо шелестящим экраном. Слабый свет луны обрисовывал происходящее, без музыки, только на фоне ровного, приглушенного плеска волн. Временами ночь пронзал резкий птичий крик.
– Вот так легко вывести их из равновесия, – шепнул Крузо, – чертовски легко. Вся система состоит только из людей, Эд. Я имею в виду, эти вот парни – мы, в прежнее время, мы сами до свободы, понимаешь?
Кошмар, думал Эд. У него заболела голова, во рту металлический привкус. Солдат по имени Хайко все еще стоял без движения, точно окаменел на полдороге к их кустам. Второй повесил автомат ему на плечо, обеими руками поправил воротник. Хайко… Затем он быстро зашагал прочь по каменистому берегу. Через несколько секунд Хайко вышел из ступора и поспешил следом, неуклюже, скованно, каска ударяла по ремню. Еще некоторое время они слышали этот глухой, металлический звук.
Карта правды
9 ИЮЛЯ
Облавная охота с Крузо и другими сезами, без оружия, только с кастрюлями и палками. Потом судак на всех, его запекли прямо на пляже, с чесноком и облепиховым соусом. Еще живого. Надо брать его за глаза, чтобы не укусил, говорит кок Мике. Рембо и буфетная пара пели военные песни, «По долинам и по взгорьям»… Рик с его историями. По его словам, люди вроде Гауптмана виноваты перед островом. Карола лечила творогом солнечные ожоги Кавалло. Она здешняя знахарка, хорошенькая ведьма-травознайка. Каждый день приносит нам в судомойню свежий чай, а вчера вдруг стала у меня за спиной. Потом лед и кончики ее пальцев, на позвоночнике, вниз-вверх – наподобие массажа кубиком льда, помогает от моих болей в спине, с ума сойти! С тех пор как началась жара, от тараканов вообще спасу нет. Каждое утро давлю четыре-пять штук, иной раз и больше.
На кельнерском пляже они встречались с другими сезами – с Тилле, Шпуртефиксом, долговязой Зильке, чья кожа сплошь усеяна веснушками, с Антилопой, приятельницей Рембо, с Сантьяго из «Островного бара», похоже довольно близким другом Крузо. Как правило, все были голышом. Еще на похоронах земноводного Эд ощутил едва ли не братскую близость, выраставшую из этой естественной и в общем-то беспричинной наготы. Эд никогда раньше не испытывал той особенной доверительности, какой люди достигали таким манером, своего рода непринужденного единения – коллективной интимности, если она существует. Будто нагота на самом деле печать, думал Эд, этакое вознаграждение за сообща преодоленный стыд, но, во всяком случае, никак не бесстыдство. Стыд оставался цел и невредим, в самой глубине единства, и с этой точки зрения приветствие сезов (щека к щеке) становилось куда понятнее. Это первое, что Эд по-настоящему понял насчет островной касты и солидарности ее разбросанных по всему острову кружков.
