Лутц Зайлер - Крузо
Снизу донесся шум. Крузо вышел из задумчивости, хлебнул добрый глоток «отравы».
– Рыбаки знают здешние течения. Знают, как оно происходит. Знают, как долго утопленник может пробыть в пути. – Крузо медленно провел пальцем по одной из пунктирных линий. – Они знают, как долго он останется под водой, и когда море опять поднимет его на поверхность, и как он тогда будет выглядеть, и как посмотрит на тебя истлевшими глазами… – Он вроде бы занервничал, наклонился к амбразуре. – Но никому, повторяю, никому там, за границей, неизвестно, кто эти мертвецы. Говорят, их кладут на лед, на добрый холодный лед королевства, там они и ждут, чтобы кто-нибудь пришел и освободил их. Только никто не придет, никто и никогда.
Шум во дворе усилился, и Крузо начал задвигать кирпичи на прежнее место.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мертвецы нашептывают. Мертвецы ждут нас, Эд, что ты на это скажешь?
– Я понятия не имел, то есть…
– Я хотел сказать только одно, Эд: это ложный путь. Целиком и полностью ложный. Или иными словами: карты попросту лгут недостаточно! Начать с этой окаянной, обнадеживающей голубизны в школьных атласах, этой проклятой, обманчивой голубизны, у любого ребенка голова закружится. Почему моря не печатают черной краской, как глаза мертвецов, или красной как кровь? – Он кивнул на свою карту. – Почему бы, к примеру, полностью не умолчать о Швеции? Разбей страницы половчее – и дело в шляпе. А Дания, Скандинавия, весь остальной бессмысленный мир? Конечно, Мён – проблема, но только потому, что мы видим Мён, понимаешь, Эд?
Крузо явно опьянел. Особо не целясь, он бросил «отраву» Эду на колени, как этакую стеклянную гранату.
– Забудь об этом, Эд, слышишь, забудь, забудь… Не забывай лишь одно: она существует, свобода. И она здесь, на острове. Ведь остров-то существует, верно?
Крузо с мрачной решимостью глядел Эду в лицо, и Эд покорно кивнул.
– Ты ведь тоже слышал его манящий зов, верно? Да, он зовет, черт побери, зовет как окаянная сирена… И каждый что-нибудь да слышит. Избавление от профессии. От человека. От принуждения. От государства. От прошлого, верно, Эд? Звучит как обетование, и все приходят, и здесь начинается наша задача, серьезность нашего дела. То есть: три дня – и они посвящены. Мы обеспечиваем всем и каждому три-четыре дня и таким образом создаем большое сообщество, сообщество посвященных. И это только начало. Три дня здесь, и они могут вернуться на материк, бежать никому не надо, Эд! Никому не надо тонуть. Ведь тогда это у них в голове, в сердце, да где угодно… – Крузо взмахнул рукой и, стоя вполоборота к карте, показал на разные места своего тела.
– Мера свободы.
Эд вздрогнул. Последняя фраза пришла не от Крузо. Рядом с ним на койке сидела кошка, смотрела на него. Большущая круглая голова, лапы широкие, как ноги ребенка.
Стемнело, дождь лил как из ведра. У институтского забора ждал Сантьяго. Крузо шепотом выругал его. Эд стоял в стороне. Состояние друга внушало ему тревогу. Что-то перевернулось, впервые он почувствовал ответственность.
Все время ему хотелось сказать: ты попадешь в пекло, Лёш.
А ты, что бы ты хотел сделать со своей жизнью, Эд? На что ты готов?
Только сейчас он заметил потерпевших крушение, они сидели у подножия насыпи, неподвижные, промокшие, точно зайцы перед прыжком. Маленькая группа, двое мужчин, две женщины, выполнявшие все указания Крузо, без вопросов, с благодарностью. Один за другим они проползли под забором и исчезли в потемках.
– Я на него не в обиде, – сказал Сантьяго.
– Что? – переспросил Эд.
– Они оба выросли здесь, он и его утонувшая сестра. – Сантьяго коснулся мокрой сетки забора, точно драгоценности. – Здесь повзрослели, здесь, на роммштедтовском холме.
Подпольные квартиры
Организация Крузо – или как ее называть? Спасатели, завхозы, официанты, буфетчики, кольцеватели птиц, помощники поваров, судомои, кухонные подсобники – все, казалось, поддерживали между собой связь. Решения жить на острове (по крайней мере, перекантоваться летом, как говорил Кавалло) было достаточно, чтобы знать друг о друге самое главное, и действовало оно как незримые узы: находившийся здесь покинул страну, не пересекая ее границ.
На первых порах содействие Крузовичу значило не больше, чем их бодрые и естественные занятия – вроде купания нагишом на кельнерском пляже, костер в полночь (хотя и запрещенный) или дискотеки в «Дорнбуше», когда за 2 марки 75 пфеннигов (немногим больше почасового заработка) можно было ночь напролет степовать меж двух расположенных напротив друг друга стоек. Эти стойки обозначали именами барменов. На так называемом сладком конце «Дорнбуша» (за стойкой «Хайнц») непрерывно разливали зеленые, коричневые и красные ликеры, на кислом конце зала (за стойкой «Хайнер») рекой текли вино, водка и «отрава», вдобавок штральзундское, а иной раз и местный облепиховый самогон «на основе отравы», как говорили. Правда, эта «оппозиция стоек» (по выражению Рембо), которую сезы расхваливали пять вечеров в неделю, включала политический оттенок. Стойка «Хайнц» была сладкой, стойка «Хайнер» – кислой, без сомнения, а между «Хайнцем» и «Хайнером» шумела жизнь. «Хайнц» или «Хайнер» – никто не усмотрел бы тут неразрешимого противоречия, на острове не существовало антагонизма, тем паче непримиримого: от сладкого к кислому, от кислого к сладкому, так волнами катился вечер, выплескиваясь далеко за пределы зала «Дорнбуша», по лугам и дюнам до самого пляжа, по морю до горизонта, до границы, незримой во мраке.
Десять процентов земли, девяносто процентов неба: вполне достаточно, что они здесь, на острове. Тем более для их гордости. Остров облагораживал их бытие. Эта совершенно неописуемая красота оказывала свое воздействие. Магия творения. Материк служил для нее лишь своего рода фоном, который медленно стирался и умирал в вековечном рокоте моря; собственно говоря, что есть государство? Каждый закат солнца истреблял его оцепенелый образ, каждая волна смывала унылый контур этого старого, затертого рубила с поверхности их сознания. Они были наездниками морского конька с изменчивой мордой, они плясали на кончике рубила, на пути меж кислым и сладким.
Сезы наверняка не очень-то стремились вывести потерпевших крушение, или бесприютных, как называл их Крузо, на территорию некой новой свободы. Но они чувствовали волю Крузо, ее силу. От него веяло чуждостью, которая увлекала и вдохновляла. В первую очередь его отличали серьезность и решительность. В том, что он говорил, не было ни малейшего цинизма или иронии, а то, что он предлагал, воплощало полную противоположность давней островной привычке подходить к проблемам более-менее играючи. Втайне (и они не желали в этом признаваться) их островному существованию не хватало целенаправленности, не хватало задачи, идеи, чего-то выходящего за пределы ежедневной кислосладкости.
И ведь Крузо никогда не выступал в роли предводителя, но организовывал акции, планировал, собирал, устанавливал и поддерживал связи между разбросанными по острову кружками сезов. Прежде всего сюда относились кружки, которые можно без оговорок соотнести с отдельными ресторанами, к примеру группа вокруг «Островного бара», кое-кто из них ночевал в доме Вольнера, рядом с островным музеем. С ними у Крузо было полное понимание, в том числе с Сантьяго, Тилле, Петером, Индейцем, Шпуртефиксом или с женщинами – Яниной, Зильке и Антилопой. Другие сезы сами причисляли себя к тем или иным кострам, где по ночам жарили мясо, пили и регулярно провозглашали «Вольную хиддензейскую республику», в частности к энддорнскому костру относились А.К., Инес, Торстен, Кристина и Жюль. Кроме того, была группа сезов постарше, тех, что подали заявления о выезде, временами они образовывали свой кружок у стойки «Хайнер». Они как бы обособились и глубоко, пожалуй даже слишком глубоко, погрузились в состояние ожидания, причем у Эда нередко возникало впечатление, что они и об ожидании забыли, будто их жизнь и без того давным-давно лежала за пределами – не только страны, но и времени, исчислимый ход которого остров и его магия упразднили. Их ожидание как бы сгустилось в некую райскую потусторонность. Форма аутоиммунизации, по мнению Крузо, направленная еще и на то, чтобы хоть отчасти отразить воздействие острова, внушающее ощущение свободы, и он это отнюдь не осуждает, как он подчеркивал, совсем наоборот. В таких обстоятельствах разрешение на выезд некоторые поначалу воспринимали как удар. На острове они уплывали далеко-далеко, и вдруг приходилось выныривать и грести вспять, в официальный ход времени – зачастую на это оставались считаные дни.
Большую общительность обнаруживали кружки молоденьких сезов, которые в восемнадцать лет решали провести всю жизнь на острове, и только там, в частности панки. Поскольку их нельзя было выставлять на обозрение, в обслугу они никогда не попадали, почти всегда в судомойню, где добивались неслыханных успехов. В самом деле, панки слыли лучшими судомоями на острове. Об их прилежании и надежности ходили легенды. «Работают как черти», – говорил Крузо. Ата в «Нордерэнде» или Дёрти в «Хиттиме» – вот имена, известные всем и уважаемые. Вдобавок между панками и длинноволосыми существовал некий альянс, который улучшал их положение и в случае чего обеспечивал определенную защиту. «Мне безразлично, как люди выглядят, если они работают», – твердила директорша «Островного бара».
