Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви
– А это что за ящик?! – всполошился один из вьетнамцев. – У меня в ведомости нет никакого ящика!
– Это Боб Уэйд, капрал, – невозмутимо ответил Мемзер, – его останки сложили в этот ящик. Не раскладывать же было каждую кость в отдельности?! Боб Уэйд умер три года назад в плену. По воле родни его могилу эксгумировали, останки будут доставлены в Соединенные Штаты и перезахоронены.
– Ах, вот в чем дело. Но все же это странно. Я хотел бы посмотреть, убедиться...
Мемзер подошел к вьетнамцу вплотную и тихо, но очень уверенно сказал:
– Только через мой труп вы вскроете этот ящик и оскверните его прах. Это последний самолет, позвольте солдату возвратиться на родину хотя бы в виде не потревоженного никем праха. У вас есть обычаи, у нас они тоже есть. Это просьба солдата к солдату.
Вьетнамец согласился и отступил.
Ящик уложили в гроб и рабочий запаял цинковые швы. Дальше вся процедура прошла спокойно.
В самом конце (так было заведено), когда уже все американцы, и живые, и мертвые, были на борту, вьетнамский наблюдатель покидал самолет. Там, у трапа, ждал его американский представитель. Они обменивались бумагами, ставили печати и расходились каждый в своем направлении. За этим процессом внимательно наблюдали с земли: по периметру аэропорт был окружен войсками, рядом с ангаром застыла в ожидании алчущая крови зенитная пушка. И вот последний военнопленный исчез в брюхе самолета, а по трапу весьма резво сбежал Нам Кам.
– Жора, – по-русски сказал Нам, – я не ожидал, я даже не надеялся.
Мемзер принял мужественный вид и хотел ответить что-то пафосное, но передумал и лишь соорудил на лице многосложную гримасу, мол, «ну что ты, дружище, как ты мог подумать, что...» и все в этом роде. Нам Кам вытащил рацию:
– Мне придется еще раз подняться в самолет. Здесь неувязка с бумагами, кое-чего не хватает.
Ему доверяли. Ответили, что с бумагами-то как раз все должно быть в полном порядке, поэтому пусть делает все что нужно, и Нам вместе с Мемзером вернулись в самолет. Люк за ними закрылся, огромный С-141 взревел двигателями и стал выруливать на взлет. На земле началась паника. Зенитную пушку развернули, и она с вожделением впилась стволом в долгожданную цель, как вдруг в небе над аэродромом появилось сразу несколько истребителей Ф-8. Это лишь подстегнуло пыл зенитного расчета, но, к счастью, тот, кто отдавал приказы, оказался умнее. Рядом с полковником вьетнамской армии за погрузкой военнопленных наблюдал военный советник из дружественного СССР по фамилии Ковтун, он-то и отсоветовал горячим вьетнамцам открывать стрельбу.
– Пусть улетают, неужели не понятно, что это провокация? Собьете сейчас их самолет, и начнется новая война. Авианосец ракетами обстреляет Ханой, погибнут люди! Я вам запрещаю ввязываться.
– Но они захватили нашего сотрудника, – возразил вьетнамец.
– Это перебежчик, – махнул рукой Ковтун, – черт с ним, пусть летит в свою Америку, раз ему так хочется. Нам, товарищ, такие двурушники в социализме не нужны...
* * *В деревянном ящике вместо останков Боба Уэйда лежали деньги, семьдесят миллионов долларов. Иногда огласка прошлого стоит куда больше, чем барражирование военной авиации над чужой территорией, а мудрый совет вполне может предотвратить готовую вот-вот разразиться войну. Нам Кам летел в Америку богачом, а Мемзер, обливаясь холодным потом в мучительном ожидании того, что фюзеляж самолета вот-вот разорвет зенитной ракетой узкоглазых, заработал пожизненную фобию и с тех пор летать не мог. Всякий раз в самолете ему становилось плохо. Он чувствовал, что умирает, и после очередного случая с вынужденной посадкой Мемзер отказался от идеи быстрых перемещений по воздуху.
Глава 6
Миша был бездомным четыре месяца. Ему посчастливилось найти место ночного сторожа в каком-то общежитии на северо-востоке Москвы. Теперь вместо прежнего семейного гнезда у него появилась восьмиметровая комнатушка в подвале, и Миша, как мог, в ней обустроился. В комнатушке была кровать, стол, стул, книжная полка с двумя кактусами, маленький телевизор и холодильник «Бирюса»: прежний сторож-гурман хранил в нем поллитровки, от чего однажды и помер. Миша много не пил, бросил. Слишком сильно его, пьяненького, мучили воспоминания о прошлой жизни, которая по прошествии четырех месяцев стала ему казаться миражом. Есть предел нищеты, за которым человеческое достоинство отказывается существовать.
Он совсем ничего не знал о судьбе бывшей жены, у него даже не было ее номера. Меж тем жена его вернулась в родную Сызрань, и там следы ее окончательно затерялись. Кажется, она не то устроилась в детский сад музыкальным работником, не то провалилась под лед во время прыжков через костер, разложенный на замерзшей речке по случаю празднования Нового года. В любом случае, что бы с ней ни произошло, это никому не интересно. Куда занятнее история сторожа Миши, однажды сошедшего с рельсов, а может, и наоборот, выбравшего торный путь своего истинного призвания.
Работал он по ночам, ведь недаром он был ночным сторожем. Днем Миша был предоставлен самому себе. Жалованье ночного сторожа общежития было пустяковым, хватало его на несколько банок консервов, сигареты, а иногда в конце месяца, если оставалось что-то, Миша покупал бутылку-другую пива и устраивался перед телевизором, усы антенны которого были обмотаны фольгой для лучшего приема. Он прихлебывал пиво, смотрел старые передачи, снимавшиеся телеканалами еще в прежнее, беззаботное время, и на душе у Миши становилось немного легче, и книжная полка, на которой вместо книг стояли кактусы, мнилась ему каминной полкой в собственном доме, а кактусы принимали форму китайских вазочек. Он стал искать возможность подработать. Кто-то рассказал ему о бирже сезонных рабочих на пересечении кольцевой и Ярославского шоссе, и Миша стал ездить туда ежедневно. Он оказался в окружении изнасилованных жизнью мужчин, готовых на любую работу, лишь бы получить за нее хоть что-то. Порой он возвращался в комнатушку ни с чем, но иногда в конце дня в его кармане хрустела бумажка, выданная хозяином коттеджа, которому требовалось что-то перекопать, снести, спилить – не все ли равно. За это время Миша изменился совершенно: кожа на лице почернела и задубела от вечного ветра, сквозящего над Ярославским шоссе, дующего над полями коттеджных поселков. Суставы пальцев раздуло от работы на морозе. Одним словом, из недавнего слегка заплывшего служащего Миша превратился в сухопарого жилистого работягу. Характер его приобрел множество скверных черт. Спокойный с виду Плешаков лелеял в груди тлеющий огонек ненависти, не обращенной к кому-либо персонально и одновременно с этим направленной против всех. Этот огонек вносил в Мишино существование смысл, согревал, когда приходилось носить бетон в ведрах, таскать кирпичи, разгружать арматуру. Его не раз обманывали, выбрасывали за ограду, не заплатив ни копейки, но попадались иногда и нормальные «коттеджники», эти хоть и требовали, придирались, но платили. Праздником для шабашников вроде Миши было найти «лоха» – ничего не понимающего в стройке простака с деньгами, которого запросто можно было облапошить и при этом получить чуть больше обычного.
Однажды возле толпы работяг остановился большой автомобиль, хозяин опустил стекло, окликнул старшего. Миша стоял совсем рядом и сразу узнал господина Лупарева. Когда-то Миша работал на него – в те канувшие в Лету дни благополучия, когда и квартира, и автомобиль казались собственными. Сашенька, а это и впрямь был он, понял наконец всю тщетность своих попыток соответствовать сливкам общества и решил переселиться в собственные чертоги, расположенные в месте не столь помпезном и снобическом, каким является Николина гора, а где попроще. Сашенька разогнал всех работавших на него сотрудников, заложил банку кирпичный заводик, который все же чего-то да стоил, и на эти деньги вел сейчас строительство собственного дома. Накачанные прежде цены на земли и строительство каждодневно худели, у Сашеньки было полно валюты, день ото дня возраставшей в цене, и ничего не осталось дороже и желаннее в России, чем американская стодолларовая бумажка. Лупарев, которому нечего было делать, как и многим, оставшимся не у дел по причине финансовой катастрофы, занимался строительством своего дома самостоятельно и очень гордился тем, что у него получается вести это созидательное предприятие весьма успешно и без излишних затрат.
В тот день он приехал за очередными «рабами» – так он называл тех, кто работал на его стройке. Платил им Сашенька неохотно, предпочитал часто менять «рабов» и почти ничего им не платить. Он называл это «сокращением издержек». Сашенька, разумеется, не узнал Мишу, и тот оказался сперва в его машине, а затем и на стройке. Плешакова определили такелажничать: разгружать машину с бетонными блоками. Двое рабочих стояли в кузове грузовика и закрепляли трос на поддонах с блоками, Миша снизу руководил крановщиком, указывая ему, куда опускать поддоны, выкрикивал то «вира», то «майна», и, конечно же, не его вина в том, что трос на одном из поддонов был закреплен плохо. Блоки рухнули с высоты в несколько метров, один из них ударил Мишу в плечо, тот охнул от боли и упал. Лупарев мгновенно оказался рядом и, увидев, что несколько блоков от падения раскололись, пнул Мишу ногой в спину:
