Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь

— А если все же не перестанет, как быть?

— Тогда мы отнесем ее обратно.

Все взорвались дружным смехом.

Тот, кого позвали играть на соне, очень любил пошутить, поэтому тут же рассказал дурацкую историю о том, как через три дня невеста первый раз после свадьбы вернулась в родительский дом. Высоким женским голосом он принялся жаловаться матери:

— Мама, мама, когда я выходила замуж, я думала, что мне нужно только прислуживать свекру и свекрови да рожать наследников. Ты не поверишь, настолько мой муж ревнив — он всю ночь не выпускает меня по нужде!

Все расхохотались еще громче.

Гуйшэн кусал нижнюю губу, не издавая ни звука и лишь с силой сжимая кулаки. Он уставился на длинный нос на пьяном красном лице шутника и готов был уже его разбить, однако, протянув руку, лишь схватил большую глиняную пиалу с крепкой водкой и залпом ополовинил.

Между тем работники стали делать ставки на то, заплачет ли Цзиньфэн? Одни уверяли, что нет; другие говорили, что заплачет, и доказательством тому являются ее влажные сверкающие глаза — верный признак слез. В этой суматохе в кухню зашли еще несколько закончивших приготовление паланкина работников, и гул усилился.

Становилось людно и шумно. Гуйшэн посмотрел на это оживление и побрел в маленький сарай у амбара. Там он заметил недоделанную соломенную сандалию, присел и принялся скручивать солому, чтобы довести плетение до конца. В голове был беспорядок, он не знал, что делать дальше. У него все еще оставалось шестнадцать юаней, плотно заткнутых за пояс. Тут он невольно вспомнил покупки. Три цзиня крахмальной лапши, два чжана синей ткани, столько же белой, свиная голова — какой от них теперь прок? Пять ху [58] тунговых плодов он отнес на маслобойню семьи Яо, чтобы добыть масло, необходимое иностранным кораблям с их большими пушками, которые собираются вести войну на море и нуждаются в тунговом масле. Как там говорил торговец бумагой, который заигрывал с Цзиньфэн? «Девушке легко получить богатство, сложно найти любящего мужа». Сы-лаое за месяц восемь раз пользовался услугами «девочек с косами» [59], а еще жаловался, что тела у них слишком бледные, как тесто, — непривлекательные.

Приближалась ночь.

Во дворе зашумели. Краснолицый музыкант, хвативший лишнего и начавший играть на соне еще на кухне, до того, как вышел наружу, наконец появился во дворе. Люди громко призывали зажечь факелы, запустить петарды и двигаться в путь. С обеих сторон грохотали медные гонги, как будто твердили: «Идем, идем, скорей идем!» Вскоре группа людей и лошадей покинула поместье и отправилась на юг. Когда процессия на пути огибала небольшую гору, всхлипывания сопровождавшей их соны все еще были слышны. Гуйшэн отправился на кухню и нашел там лишь несколько женщин, которые готовили из фруктов сладкие напитки. Дядя Ямао, Утиное Перо, заметив Гуйшэна, окликнул его:

— Гуйшэн, а я думал, ты ушел! Возьми коромысло и помоги натаскать мне воды, она нам сегодня понадобится.

Гуйшэн водрузил коромысло с ведрами на плечи и молча вышел. Во дворе развели костры, а в главной комнате, украшенной красной тканью, зажгли свечи. Женщины и дети из крестьянских семей, арендовавших у хозяина поместья землю, собрались во дворе в ожидании интересного зрелища. Кратчайший путь к колодцу проходил через главные ворота, но Гуйшэн выходил через задние, сознательно отдавая предпочтение длинному пути. Он сходил к колодцу семь раз и, только когда чаны были наполнены до краев, прекратил работу и подошел к плите, чтобы просушить соломенные сандалии.

Для рожденной в год крысы женщины лучше всего было появиться в доме после наступления темноты. Чтобы избежать в доме нежелательных конфликтов с другими, любой, родившийся в «кошачий» год — тигра или кота, должен был спрятаться, когда паланкин внесут в ворота. Дядя Ямао по первоначальному плану должен был отправить и встретить паланкин, но раз уж он оказался одним из тех, кому нужно было укрыться, он, подсчитав примерное время прибытия паланкина, позвал Гуйшэна в дальний огород за бамбуковой рощей посмотреть на капусту и лобу, а заодно и поговорить.

— Гуйшэн, все предначертано судьбой, ничего уже не изменить. Гадатели сказали, что Дэн Тун [60] умрет от голода, император хотел это предотвратить и даровал ему медный рудник, позволив самому чеканить монеты, но в конце концов тот все равно умер от голода. А городской богач Ван! Бедняком он ходил с коромыслом и продавал пельмени, а потом раз — и удача. Две недели шел дождь, в результате чего в маленьком храме, где его приютили, рухнула стена, чуть не задавила его и жену, они еле выбрались, и глядь — в стене схоронены два кувшина серебра, с той поры дела и пошли в гору. Вот как он начал свое дело. Что это, если не судьба?! Так и девчушка из лавки у моста, кто бы мог подумать, что она будет жить в поместье? У-лаое образованный человек, разбирается в науках; обычно ничему не верит, разве что заморским чертям, которые ищут непорядок в теле с помощью каких-то «ре-ре-ге-ге» лучей. Больше ничему. Началось все с того, что он в прошлый раз снова проиграл две тысячи. Сы-лаое устал его уговаривать: «У-лаое, довольно тебе играть, фортуна не на твоей стороне, и этому не видно конца. Выбери себе нетронутый бульон [61], очисти свою судьбу, ручаюсь, удача улыбнется тебе. Эти городские курицы — настоящие пройдохи, они используют свиную кишку, наполненную куриной кровью, чтобы, когда надо, прикинуться непорочными. В деревне тоже есть девушки, ты лучше там посмотри». Вот У-лаое смотрел-смотрел, да и присмотрел дочь лавочника, сказано — сделано, и если это не судьба, то что?

Гуйшэн по неосторожности наступил на гнилую тыкву, поскользнулся и выругался себе под нос:

— Черт побери! Не разглядишь, что за дрянь прямо у тебя под носом!

Дядя Утиное Перо посчитал, что Гуйшэн проклинает дочь лавочника и сказал:

— Как раз дрянь разглядишь, а вот человека можешь и не заметить!

Затем он продолжил:

— Гуйшэн, сказать по правде, я видел, что лавочник и его дочь первые обратили на тебя внимание; со стороны виднее, а ты не понимал. На самом деле, если бы ты хоть раз заикнулся об этом, то дело было бы решено в твою пользу: дикие утки полетели бы восвояси, а в твоих руках остался бы лакомый кусочек. Ты ничего не сделал, когда мог, — винить тут некого.

Гуйшэн ответил:

— Дядя Ямао, а ты все шутки шутишь.

Утиное Перо возразил:

— Это не шутка. Это судьба! Еще десять дней назад я был уверен, что эта девчушка хотела, чтобы ты рядом с ней крутил мельницу и молол бобы, пока она готовит тофу.

Сказанное, разумеется, не было шуткой, но после этих слов, глядя, как все в этом мире непостоянно, дядя Ямао невольно улыбнулся.

Вдали послышались всхлипывания соны и взрывы фейерверков, стало понятно, что паланкин на подходе. Поместье резко оживилось — запылали факелы, зазвучали людские голоса. В дальний огород, смеясь и переговариваясь, посыпали работники, которым велено было скрыться. Некоторые полезли на высокие стебли южного бамбука, чтобы лучше было видно, как процессия появится во дворе.

Когда звуки соны приблизились и гул голосов усилился, на задворках все поняли, что свадебный паланкин вошел в главные ворота, и тех, кто поначалу боялся нарушить запрет, уже нельзя было остановить — они спешили поглазеть на то, что происходит.

Запустили большие тройные петарды, сона исполнила свадебную мелодию «Гармония неба и земли». Жених и невеста поклонились небу и земле, предкам, а затем друг другу. В одночасье сона перестала играть, факелы погасли. Дядя Ямао понял, что люди уже зашли в дом, церемония закончилась, и потянул Гуйшэна на кухню, попутно предостерегая людей с факелами от пожара. На кухне носильщики открывали конверты из красной бумаги и считали деньги, по очереди наливали горячую воду в тазы для мытья ног, обсуждали, что произошло часом ранее, когда они несли паланкин через ручей, и как лавочник Ду растерянно улыбался, когда забирали невесту. Еще обсуждали, что лавочник и его помощник, должно быть, до смерти напились, чтобы не думать о том, как плохо девушке в первую брачную ночь. Дядя Ямао налил всем еще вина, накрыл стол, и только когда десяток, а то и больше молодых парней расселись за столом, они обнаружили, что Гуйшэн исчез.