Сергей Минаев - Москва, я не люблю тебя
Зато Катя точно знала, что будет потом. Море «малахитового цвета», как говорил профессор, пальмы, белые «алебастровые» или что-то в этом роде гостиницы, арабы в красивых машинах на набережной, маленький ресторанчик с кофе, «сваренным на углях» (как это, Катя понять так и не смогла), и новая жизнь. И начнет ее Катька (в этот момент клиент обычно подходил к финальной сирене матча) с бокала «искристого просекко» (так было описано это неизвестное вино в брошюре «элитного» супермаркета, попавшейся ей на глаза в гостинице, куда ее как-то раз привезли провинциальные бизнесмены). Вино будет пениться, шипеть в бокале и…
…в этот момент обычно происходило натужное сопение или утробный вскрик или стон, и картинка будущего мягко сворачивалась в ком, как старая газета, забирая с собой молочный туман и являя Кате окружающее пространство во всем его бытовом уродстве. Тут же она начинала ощущать на себе чужие руки, прикосновение чужого тела, чужие капли пота и хлорвиниловый запах презерватива…
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — заорал в распахнувшуюся дверь Кустов — ЧП!
— Чё ты орешь, мудило? — Федоров оторвался от Катиной шеи, явив миру красное, вспотевшее лицо. — Ты чё, дебил?
— Горим, товарищ лейтенант! — Кустов перевел испуганный взгляд с Федорова на Катю. — С архива началось, а там так прихватило, проводка наверное… третий этаж уже того…
В этот момент комната наполнилась топотом, милицейскими криками, шумом падающих предметов. В воздухе резко обозначилась гаревая вонь и химический запах тлеющей изоляционной ленты.
— Уходим, товарищ лейтенант! — Кустов резво уклонился от падающего куска потолочного покрытия.
— Ой… — Федоров глянул перед собой, поспешно натянул спущенные до колен брюки, схватил со стола китель и опрометью бросился к выходу.
Катя застыла в той позе, в которой ее оставил служивый Ромео, и принялась вертеть головой, принюхиваясь, как собака.
— Кейс, кейс там остался, придурок!!! — послышалось из коридора, потом раздался звук торопливых шагов, но в этот момент балка перекрытия рухнула, извергнув сноп искр, за ней посыпались провода, куски ветоши и вырвавшееся на свободу пламя. Вход в комнату занавесился шторой огня.
Приближающийся жар вернул Катю в реальность, она встала, одернула юбку, схватила кейс и, размахнувшись несколько раз, как это делают профессионалы боулинга, метнула его в окно. Подбежала ближе, углом кейса отбила торчащие из рамы осколки, взобралась на подоконник, посмотрела вниз. Прикрыла глаза, перекрестилась, как учила бабка, и прыгнула, не совсем удачно приземлившись на клумбу.
Оказавшись на земле, Катька резко, насколько позволяла боль в ноге, рванула дворами прочь от конторы. Добежав до угла продуктового, она оглянулась, сфотографировала взглядом клубы черного дыма над зданием, снующих вокруг ментов, отъезжающие машины, сплюнула под ноги, ухмыльнулась и процедила, практически не разжимая зубов:
— Так вам, суки, и надо. Боженька все видит.
ПОГОРЕЛЬЦЫ
Вова. Час дня
Выхожу из душа, нарочито медленно вытираюсь полотенцем, чищу зубы. Беру с полки один одеколон, нюхаю, ставлю на место. Потом другой, третий. В общем, веду себя как провинциальная девушка, впервые попавшая в отдел косметики в дьюти-фри. Стараюсь задержаться здесь под любым предлогом.
По дороге в гардеробную стреляю из пульта в музыкальный центр, откуда Roisin Murphy, словами «strictly rolling VIP», из «Dear Miami», напоминает мне, что я — ничтожество, проживающее пусть и в центре, но Москвы. Открываю шкаф, извлекаю с самой верхней полки пыльный холщовый чехол для одежды. Достаю из него косметичку и вещи. Аккуратно клею усы цвета вылинявшей мыши, подбираю наиболее уебищные очки без диоптрий. Потом влезаю в шкуру оперуполномоченного ФСБ: костюм цвета грифеля, стоптанные ботинки, короткие носки, белая рубашка в катышках, замусоленный галстук. Золотые часы с символикой ФСБ. Тело не понимает, куда его засунули, и пытается отторгнуть инородные предметы. Кажется, я немедленно покрываюсь сыпью.
Выхожу на кухню. Даю телу таблетку ксанакса. Смотрю в окно.
On the burning sun, and try not to cry.
Да-да. День сегодня потрясающий. Невероятный день. Сначала эта полоумная семейка Давыдовых, муж жрет кислоту, жена доедает остатки собственного снобизма, потом чертова стройка с пылью, кирпичами под ногами, жутким грохотом кранов, гастарбайтерами, которые вспомнили о кейсе только после того, как один оказался подвешенным над недостроенной шахтой лифта, а второй на время вырублен ударом ржавой трубы. Спасибо прорабу с жутким запахом изо рта, что безошибочно вычислил этих жуликов, да и то потому, что у него с утра то ли унитаз, то ли раковина пропала.
И главное, никто из фигурантов не виноват. Оно само так вышло. Они как бы и ни при чем. Это же такой город, где если лежит миллион долларов в кейсе, это автоматически означает — они твои, чувак! Будто мама в детстве не говорила, что брать чужое нельзя.
Спускаюсь на первый этаж, уверенно разрубая рукой воздух, этак по-путински, прохожу мимо консьержа, который меня, конечно, не узнает. Дед консьерж, сам, видимо, из бывших, встает из-за стола, делает грозное лицо, но оценив костюм, очки и чеканную походку, понимающе кивает и улыбается…
Эта извращенная улыбка тут везде. В их щербатых ртах, вечно бегающих глазках, свиных щечках… в их плакатах с рекламой неработающих мобильных операторов, в рекламе «элитных» домов, в которых невозможно жить, в антинаркотической «наружке», после которой отчаянно хочется подсесть на метамфетамин. В окнах ресторанов, фарах автомобилей, хипстерских скутерах. Натужная, вымученная улыбка педофила, заманивающего в подъезд очередную пятиклассницу. И даже приторные в своей приветливости учительницы, фрезеровщики и вагоновожатые на социальных плакатах, люди, призванные изобразить счастливое от трудовых будней лицо Москвы, кажется, говорят тебе своими рыбьими губами:
— Я ЗАЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДО СМЕРТИ, СУКА.
Спускаюсь еще ниже, в гараж, дохожу до угла, стягиваю брезентовый чехол с двадцать первой «Волги», сажусь за руль. Перекладываю на сиденье кейс с рабочими инструментами, кучей полусломанных шпионских девайсов и парой ксив. Завожу мотор. Сижу, слушаю его неровный гул. Включаю магнитолу, в которой старенький, затертый диск «Duran Duran» воспроизводит «I don't want your love» образца 1987 года. Смотрюсь в зеркало заднего вида.
Предварительный итог по полудню: испорченный маникюр, ссадина на правом запястье, ботинки, намертво пропитанные строительной пылью, и съеденный на нервной почве «БигМак» (я даже не пытаюсь вспомнить, сколько в нем отвратительных калорий, чтобы с ума не сойти). Мой сегодняшний круг общения с мелко криминальными личностями явно намекает, что злой рок поселил меня в отечественный сериал. А памятуя о предстоящей встрече с ментами, — скорее всего, это… как его, кажется, «Глухарь». Если так дальше пойдет, к вечеру начну брать взятки с рыночных торговцев или крышевать тамбовских «бомбил».
