Вероника Тутенко - Берлинский этап
Нина настороженно спустилась с нар.
— Это я.
— Иди к вахте. Тебя освобождают, — будничным тоном поставил в известность конвойный.
От счастья в голове неприятно и душно запорхали невидимые бабочки, и, казалось, они вот-вот выпорхнут, растворятся в неверном апрельском небе и «Тебя освобождают» останется на грани сна и яви. Но невероятное в униформе удивлённо смотрело на неё: «Что ты медлишь?»
— Наша статья пошла, — затанцевала у умывальника пожилая женщина, которую в бараке называли тётя Клава. Обычно сдержанная и молчаливая, она так и сияла.
Ещё несколько молоденьких женщин соскочили с нар, норовясь присоединиться к первобытному танцу в предвкушении свалившейся на голову Свободы.
— Не радуйтесь, девчата, — остудил их конвойный. — Амнистия для одной Аксёновой.
Нина уже знала, что за ангел-хранитель выхлопотал для нее Свободу.
Взгляд оперуполномоченного, между тем, стал вдруг непроницаемым, строгим.
Нина стояла перед ним на вахте навытяжку в новой телогрейке, которую ей выдали в каптерке взамен старой вместе с новенькими ботинками со шнурками, ещё больше подчёркивающими ветхость серой юбки — немного из того, что осталось от вещей, с которыми она попала в Круглицу.
В памяти Нины вновь возник тот кабинет, откуда дорога обратно в БУР означала одно — смерть,
Но Владимиров дал ей вторую, как у кошки, жизнь, а теперь ещё и свободу.
— Да не за что, — решительно сжал губы, но уже через секунду всё же растянул их в сдержанной, но доброжелательной улыбке. И тут же снова посерьёзнел. — Нина, где тебя судили?
— В Берлине.
Секретарша, молоденькая, с суровым лицом, ждала указаний майора с ручкой и какими-то документами наготове.
— А родилась где? — продолжал расспрашивать Владимиров.
— В Казани.
— Напиши «до Казани», — обратился к секретарше.
Та быстро и старательно заполнила соответствующую графу.
— Это чтобы денег за поезд с тебя не брали, — пояснил майор. — Сына-то с собой возьмешь?
— Конечно! — удивилась Нина, как опер мог подумать иначе.
Он одобрительно кивнул и снова обратился к секретарше:
— Напиши «с сыном».
Нина всё еще не верила в реальность происходящего, а как будто наблюдала за собой со стороны.
И вот уже майор торжественно протягивает освобожденной руку:
— Иди, и больше не попадайся. Живи честно
Нина не шла — бежала, путаясь с непривычки в полах юбки. Одно, хоть и сомнительное достоинство всё же было у тюремной робы — удобство.
Нина выбилась из сил, переходила на шаг. Останавливаться нельзя: впереди ещё километров двадцать.
Но это последнее испытание было уже сущей ерундой по сравнению с мытарствами, оставшимися по ту сторону колючей проволоки.
Нина прижимала справку об освобождении к сердцу, как будто она была билетом в рай, да не откуда-нибудь, а из преисподней. Хотела было спрятать в карман — передумала. Не хватало ещё потерять. Уж лучше сжимать коченевшими пальцами — так надёжнее. Весна как назло выдалась нежданно холодная
Наконец, показались детдомовские ясли.
— Я… освобождённая. За сыном! — выдохнула Нина с порога, обращаясь к женщине в белом халате, убиравшей в коридоре. Та не спеша домыла сухой пятачок перед дверью и поставила швабру к стене.
— Сейчас позову заведующую.
Через минуту к Нине вышла красивая молодая женщина с аккуратно завитыми, блестящими от здоровья волосами.
Кинула на освобожденную мать быстрый, но доброжелательный взгляд.
Кивнула:
— Покажите справку.
Нина протянула аккуратно сложенный вдвое листок — справку об освобождении. Заведующая ещё раз кивнула:
— Подождите, я сейчас.
Вернулась женщина с новенькими вещами для Валерика. Что-то оформила на бумагах и выдала Нине детское пальтишко, шапочку и штанишки.
Тем временем воспитательница привела мальчика.
Валерик удивлённо смотрел на мать, а та быстро надевала на него казённые обновки.
Предвкушение новой жизни торопило… Скорее в Москву, а оттуда — к дому детства с каменными женщинами на фасаде, способными вынести всё, даже время…
Глава 12. Каменные женщины
Свобода и счастье — одного поля ягоды, вернее, ягода. Спелая, сочная, сладкая ежевика. Сорвёшь слишком рано — кислятина, а вызреет — одно сплошное наслаждение…
Неизвестность обретала понемногу очертания. Очертания были знакомыми и незнакомыми одновременно. Как будто долгожданная встреча с кем-то, кого не видел много лет. И этот кто-то повзрослел настолько, что в нем не узнать уже того ребёнка с длинными- предлинными ресницами…
— Мама, куда ты меня привезла? — тянул за руку Валерик.
Нина молча взяла его на руки.
Валерик был уже достаточно тяжёл, но зато стало немного теплее, хоть руки теперь коченели ещё больше, и даже нельзя было спрятать их в большие карманы бушлата.
Нина улыбнулась, вспомнив растерянное и довольное одновременно лицо Антонины Матвеевны, врача из мамского ОЛПА, когда она в очередной раз принесла Валерика кормить. Он был ещё слабым, и всё же по тому, как вцепился в материнский сосок, можно было судить: ухватился за жизнь.
— Думала, не выживет, — призналась тогда Антонина Матвеевна. — Видимо, вы мать хорошая.
Ещё раз мысленно Нина поблагодарила врачиху за вату, которую та находила для неё, ведь наверняка приходилось как-то выгадывать: в лагере всё подотчётно.
За один украденный колосок теперь можно угодить за решётку.
И всё же рисковала ради чужого ребенка…
Город плёл паутину тусклого фонарного света и затих как в ожидании добычи. Только лениво полязгивали поздние трамваи, да косились из-подкрышья окна.
«Здравствуй, город детства! — звенело в груди, как песня. — Помнишь меня, старика?
Отвечай».
Сердце пело от счастья, а вечер был по- зимнему холоден, только бесснежен.
Нина поёжилась, натянула подлиннее рукава. Снова мысленно поблагодарила врачиху, без которой не известно, выжил бы Валерик…
Кариатиды, вечные узницы, смотрели на вернувшуюся из долгих странствий изгнанницу и не узнавали её.
В окнах на втором этаже, где в детстве Нина жила с родителями и братьями, сквозь ярко-жёлтые шторы струился свет. Жёлтый свет как предупреждающий сигнал светофора. Осторожно: сейчас будет красный. Или зелёный?
Нина обогнула здание, которое теперь уже можно было назвать почтенным словом «старинное».
Угол дома обмяк, как весной сугроб; в родном окне, косящем красным глазом на Чёрное озеро, тоже горел свет. За красными, как в борделе или музее революции, шторами двигались чьи-то тени.
Нина осторожно поднялась по лестнице. Несколько минут постояла в нерешительности, глядя на кнопку звонка, пока сын удивленно не спросил:
«Мама, куда мы пришли?»
— Домой, сынок, домой, — тихо ответила Нина не то Валерику, не то самой себе, и это неожиданно прибавило ей решимости.
Звонок получился долгим, отчаянным, хотя гостья и хотела позвонить коротко, как будто невзначай.
Дверь открыл бородатый мужчина в матросской тельняшке.
— Вам кого?
Хозяин комнаты удивлённо и с беспокойством посмотрел на мальчика, потом перевёл взгляд на лицо незваной гостьи, тревожно-красивое и измождёно бледное в полумраке подъезда.
— Мне… наверное, вас…
Нина как будто со стороны услышала свой голос, неожиданно растерянный и гулкий, как удар о бетон мячика, брошенного в лестничный проём.
Из комнаты доносился детский голос.
— Мы… раньше… жили здесь.
Мужчина понимающе покачал головой, окончательно оценив ситуацию.
— Многие здесь жили до войны, деточка. Нам эту комнату государство дало. Тебе хоть есть куда идти? — проникся неожиданным состраданием.
— Нет.
— Иди в милицию, — посоветовал новый хозяин.
Встречи с прошлым не получилось. Да и возможна ли она, эта встреча? Есть только настоящее, представшее в образе бородатого мужчины в тельняшке.
Трое за столом играли в карты. Визит гражданки вклинился между козырным крестовым королем и покрывшей его козырной же дамой.
«Что надо, гражданочка?» — спросил, как отвесил пощечину, с неприязнью взглянул на мальчонку пожилой милиционер.
Вот вам и здрасьте, Новый год! Вот вам и родное отделение милиции!
Скрипучая дверь, повсюду решётки — хочется назад, в морозный апрель.
Нина сжала ручонку Валерика, и это придало молодой матери сил.
Она быстро и сумбурно начала излагать самую суть проблемы, что, собственно, привело её в отделение милиции глубокой ночью.
— Я вышла из тюрьмы… я до войны жила в Казани.
Тот же милиционер посмотрел на Нину испытывающим долгим взглядом.
— Квартиру свою что ли хочешь? — изрек, наконец, насмешливо и зло. — Я что-то не понял… А ну шуруй отсюда, если не хочешь обратно, откуда приехала.
