Вероника Тутенко - Берлинский этап
«И далеко бы я убежала по такой жаре?» — успокаивала Нина саму себя.
Ведро быстро наполнилось. Возвращаться назад не хотелось, но и на месте стоять было бессмысленно, и Нина неохотно поплелась назад к бесконечным капустным рядам.
Какими-то уродливыми рваными тряпичными мячами капустные головы набухали под солнцем.
«А ведь специально послали меня за картошкой, посмотреть — убегу или нет», — мысль по- мышиному шкодливо вильнула хвостом и юркнула в одну из чёрных дыр сознания.
Трое конвоиров смотрели на возвращавшуюся с полным ведром Нину с тем же любопытством, а когда перед ними тяжело, как укор, опустилось ведро с аппетитной молодой картошкой, засмеялись, будто по команде, тем самым подтверждая догадку Нины.
Обиженная, помрачневшая, она вернулась к своей монотонной работе и невольно ожидала нового подвоха от недоверчивой троицы, но оказалось, напрасно.
— Молодец, верхом набрала, — похвалил старший конвойный.
С другой стороны возвращались две заключенные, доверху нагруженные хворостом, которым конвоиры, видимо, тоже успели дать задание.
Через минуту огонь, как укрощённый зверь, рвался в небо, но палка конвойного вновь и вновь возвращала отбившиеся от костра шальные искры в строй потрескивающих языков.
Вскоре картошка в перевернутом вверх дном ведре, опрокинутом на угли, начала томно исходить паром. Сверху женщины подкидывали хворост, не давая погаснуть огню. Прошло мучительно много времени, прежде чем вкуснейшее блюдо — пареная картошка — было готово.
Десять картошин Нина отнесла охранникам. Остальное, обжигаясь, ели заключённые.
В следующий раз, когда на дежурство заступили эти же конвойные, Нина обнаружила на своей грядке бутерброд с кусочком сала, и потом ещё не раз находила среди сорняков хлеб с маслом или с салом.
… Дни опадали, как листья с деревьев — бесшумно и навсегда, оставляя лишь надежду, что снова наступит весна, и всё опять начнётся по кругу. И однажды весной, или, может быть, осенью… Не важно, главное, каждый опадающий с дерева жизни день приближает к той черте, за которой ждёт Свобода. И, может быть, заодно с игривым счастьем она придет даже раньше предначертанного ей в желтеющем деле. Как первый снег на голову, может случиться почти равносильное чуду, протяжное и звучное — амнистия.
Снег припозднился в небесах и не думал спускаться на землю. Будто откладывал на потом: ещё успеется.
Хмурая замёрзшая земля ожидала первых снежинок, как праздника.
Предвкушение чуда замерло и на лицах заключённых.
Три года прошло с того дня, как с запада прибыл Берлинский этап, и вот, наконец, долгожданная амнистия.
Нина знала: с клеймом «рецидивист» рассчитывать не на что…
Если бы хватило благоразумия терпеливо и послушно ждать этого дня, тоже сейчас бы жадно вслушивалась в равнодушно (как падают листья) срывающиеся с губ дежурного по ОЛПу фамилии.
Раз даже вздрогнула. Созвучная фамилия… Алфёрова…
Счастливица, молодая, кучерявая, сорвалась с места, завертелась от радости волчком. Скоро будет танцевать на свободе.
А, всё равно!
Наивно надеяться.
Глупо было убегать.
Поздно сожалеть.
— Идите, девчата, к вахте. Вы свободны. Там вам выдадут справки и паёк, — доносилось до Нины как сквозь сон.
Поздняя осень хотела расплакаться, но слёзы застывали в высоте.
Но рано или поздно спустятся с неба на тёплые ладони снежинки,
принесут благую весть: «Аксёнова, свободна».
Но вестей не было, только бесконвойная заключённая передала записку от Анатолия, когда-то, как хлеб, долгожданную, а теперь ненужную, бесполезную: «Нина, если тебя освободят, пришли мне письмо. Я к тебе приеду».
Нина скомкала записку. Анатолий — забытое прошлое.
А будущее представлялось каким-то неуютным, скрипучим. Какие- то новые люди, очереди, поезда в неизвестном направлении, вокзалы. И самое страшное — холодно.
Но под сердцем было тепло. Появился смысл. Выжить. Ради ребёнка.
Только бы не оступиться, не поддаться порыву, не совершить какую-то глупость. Ведь только чудом корабль отправился навстречу верной погибели без неё. Дважды судьбу не обмануть и опрометчиво надеяться намотать в очередной раз срок и когда-то всё же выйти на свободу.
… Блаженно-беззащитная улыбка, которая украшает обычно лица беременных женщин, Вальке Косой совершенно не шла. Она как будто жила какой-то своей отдельной жизнью на изуродованном в пьяной драке лице молодой женщины.
Косой она на самом деле не была, но шрам проходил через всё лицо наискосок, нарушая его симметрию
Валя не хотела становиться матерью («Куда я с ним?»), и почему-то с самого начала была уверена: родится мальчик. Да и известная примета — живот огурцом — говорила о том же.
— Назову Иваном, — не мудрствовала лукаво, восседая на кровати.
— Почему Иваном? — вскинула удивлённый взгляд Маруся, девчушка лет восемнадцати, самая молоденькая мамка.
— В честь отца моего, — зыркнула на непонятливую Валя.
Маруся понимающе вздохнула.
Будущих мам в помещении — что-то среднее между обычной больничной палатой и обычным бараком — было восемь. Отрадно было уже то, что вместо набивших оскомину нар здесь в чинных два ряда стояли кровати.
Пространство заполнял тихий ровный свет. Блаженство — когда светло именно так — ненавязчиво рассеянный свет, и когда отпускает боль.
У соседки Вальки Косой снова начались схватки.
— Ой, ё — й рот! — принялась она ходить между кроватями.
— Счастливая, отмучилась уже, — бросила завистливый взгляд на уже родившую соседку Маруся, которой тоже только предстояли муки, которые кончаются неимоверным облегчением и, как правило, счастьем.
Красавица Тося ответила тоскливым взглядом. Статная, белокурая, она и в заключении сохранила спокойную грацию, не смотря на то, что белизну ещё не увядшей кожи атаковали красные пятна. В таких же отметинах родилась и белокурая девочка.
Малышка постоянно кричала.
— Что у тебя с ребёнком? — заглянула в кроватку Валентина и шарахнулась, опасаясь заразы.
— Сама не знаю, — вздохнула Тося. Взяла малышку из кроватки, поднесла к полной груди.
Девочка засопела, зачмокала.
— Вроде кормлю досыта, а всё равно кричит…
— Ты показала бы её врачу, — посоветовала Валентина и снова схватилась за живот.
— Я и сама собиралась…
У матери и малышки обнаружили сифилис. Назначили уколы.
Валентина родила вечером большого пацана.
У Нины схватки начались под утро, и вот уже весь мир потонул в крике, только, как пятно света, сознание высветило лицо молодой ещё врача: карие большие глаза, несколько тёмных локонов, упавших на лоб…
Нина зажмурила глаза, и земля снова стала вращаться. Боль отпустила.
Сын родился? Или всё-таки дочь? Выжил ли? Куда, почему его унесли? Конечно, выжил, ведь она слышала крик своего малыша.
— Мальчик, — улыбнулась врач. — Два килограмма.
Протянула молодой маме свёрток.
— Маленький какой, — взяла Нина в руки сына. — Как котёнок.
Прикасаться к ребенку было страшно, такими тоненькими у него были ручки и ножки.
— Дайте мне, пожалуйста, ваты, — Нина умоляюще посмотрела на врачиху.
Добрая, интелегентная… Ведь не откажет.
Женщина на секунду задумалась, как будто что-то вспоминая, и спросила:
— Зачем тебе?
— Буду заворачивать его в вату, — посмотрела на ребенка, дрожащего от холода.
— Хорошо, — вздохнула врач.
Ваты принесла большой пушистый свалявшийся ком, похожий на снежный, но не тот, который только что весело скатали, а уже осевший под натиском первой оттепели.
— Потом дам ещё, — пообещала добрая женщина, и снова вздохнула.
Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.
… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.
Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром — проснешься и развеется — снова навалилось на сознание всей своей огромной тяжестью, утверждалось холодными щупальцами в реальность.
Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.
Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.
Скрипом. Но снег казался горячим, какой-то белой горячкой.
Прошла уже, наверное, неделя, но он был так же горяч.
Хотелось увязнуть, не двигаться, но кони предательски мчались.
Нина стала отчитывать дни назад, как будто тем самым можно было и самой вернуться в прошлый, кажется, понедельник.
