Хорхе Семпрун - Подходящий покойник
Так вот, Мангляно постоянно держал меня в курсе насчет состояния своего Алехандро. В те дни, когда он признавался мне, что ему снились богатые событиями эротические сны и Алехандро твердел, я подкалывал его, уверяя, что ничего не чувствовал, даром что ложе наше куда как узко. Он возмущался, что кто-то ставит под сомнение торжество его мужского достоинства.
— В следующий раз, когда я буду дрочить, — восклицал он, — я тебя разбужу, и ты мне отсосешь! (Te despierto у me la chupas!)
— И не мечтай, — парировал я. — Тебе не обломится! (Ni sonarlo: no te caera esa breva!)
В общем, мы оба пытались начать новый день по возможности в бодром расположении духа.
Der Wind hat mir ein Lied erzähl
Von einem Herzen, das mir fehlt…
Я слушал голос Зары Леандер, он убаюкивал меня, и я не противился.
Вытянувшись рядом с Франсуа Л., я готовился пережить эту ночь, которая могла стать ночью моей смерти. Я имею в виду — официальной, административной смерти, которая приведет к исчезновению моего имени. Меня волновали мысли о воскресении, о том, как вернуть мою настоящую личность после того, как я узурпирую имя Франсуа.
Обычно, когда нары были на двоих (в Малом лагере в бараках для инвалидов и мусульман иногда лежали по трое-четверо на одних-единственных нарах), мы ложились валетом. В таком положении тела лучше приспосабливались друг к другу, можно было выиграть немного места.
Но в санчасти я лег ногами в ту же сторону, что и Франсуа, чтобы видеть его лицо. Чтобы распознать на его лице знаки жизни и смерти.
Он прибыл в Бухенвальд из Компьеня с тем же конвоем, что и я. Может быть, даже в одном вагоне, в этом нет ничего невозможного. Во всяком случае, история того путешествия, которую он мне рассказал, очень походила на мою. Ничего удивительного, впрочем, все наши истории похожи. Мы все проделали один и тот же долгий путь.
Он сказал мне, что больше из его группы в том вагоне никого не было.
Большую часть его товарищей из отряда расстреляли. Его лучший друг умер под пыткой. В Компьене Франсуа остался один. И в поезде в Веймар тоже. В лагере Руальё до него дошли слухи, что им повезло — местом назначения был лагерь в лесу, очень здоровое место. Впрочем, название говорило само за себя — Бухенвальд, «буковый лес».
«Если я выдержу, — говорил он мне в сортире, — если мне удастся отсюда выйти, я обязательно напишу об этом. Уже некоторое время я об этом думаю, и этот замысел придает мне сил. Но если я когда-нибудь напишу, в рассказе я буду не один, я придумаю себе попутчика. Кого-то, с кем можно поговорить после стольких недель молчания и одиночества. В одиночке или в помещении для допросов — вот моя жизнь в последние несколько месяцев. Если я выкарабкаюсь и напишу, я вставлю тебя в свой роман. Хочешь?» — «Но ты же ничего обо мне не знаешь! — ответил я. — Зачем я тебе, это же твоя история?» Он уверил меня, что знает достаточно, чтобы слепить из меня литературного героя. «Ведь ты станешь литературным героем, старина, даже если я ничего не выдумаю!»
Через пятнадцать лет в Мадриде на конспиративной квартире я последовал его совету и начал писать «Долгий путь». Я выдумал парня из Семюра, который составил мне компанию в вагоне. В романе мы вместе проделали этот путь — так я скрыл свое реальное одиночество. Зачем писать книги, если не выдумывать правду? Или, лучше сказать, правдоподобие?
В общем, в Бухенвальд мы с Франсуа прибыли вместе. Вместе, среди такой же толпы заключенных, по воле случая собранных в душевой, мы прошли обряд дезинфекции, бритья, одевания.
Быстренько облачившись в тряпье, которое швырнули нам в лицо, пробежав по коридору Effektenkammer, мы оказались совсем рядом — наши номера тому доказательство — перед немецкими заключенными, которые заполняли наши личные карточки.
В сортирном бараке Малого лагеря в то декабрьское воскресенье, когда американцы отстаивали руины Бастони, Франсуа посмеялся моему рассказу о споре с немецким коммун истом-ветераном, так и оставшимся безымянным, который не хотел записывать меня как студента философского факультета, Philosophiestudent. «Здесь это не профессия, — сказал он мне. — Kein Beruf!» А я, высокомерный двадцатилетний идиот, кичащийся своим знанием немецкого языка, бросил ему: «Kein Beruf aber eine Berufund! He профессия, но призвание».
«Он махнул на меня рукой, — объяснил я Франсуа. — Понял, что со мной бесполезно спорить. И кажется, напечатал-таки на своей старой пишущей машинке „Philosophiestudent“». Франсуа понравилась эта история.
Сам он на традиционный вопрос о профессии ответил «student». Студент, и только — не уточняя, чему он учился. «Латинист! — воскликнул Франсуа. — Представляешь себе его рожу, если бы я сказал ему „латинист“!» Немец-заключенный, заполнявший карточку Франсуа, глянул на него, пожал плечами, но ничего не возразил.
Er weiss was meinem Herzen fehlt.
Für wen es schläg und glüht…
Франсуа неподвижен, глаза закрыты, жив ли он еще? Я приблизил свои губы к его, прикоснулся к ним. Да, еще жив: теплое, практически неуловимое дыхание срывалось с его губ.
Во время карантина мы были соседями: его поселили в шестьдесят первый блок, меня — в шестьдесят второй.
Но для него все сложилось не так удачно. Сначала, в первые дни карантина, его обнаружила и взяла под свое крыло группа голлистов из Сопротивления. «Впервые после ареста я был не одинок!» — все еще радостно говорил он. Эта группа вскоре получила приказ о переброске. Франсуа явился к старосте шестьдесят первого блока с просьбой внести его имя в список, к товарищам. «Да ты с ума сошел! — кричал тот. — Ты не понимаешь, что несешь! Эта колонна идет в Дору! Тебе повезло, что тебя нет в списках!»
Дора? Естественно, это женское имя ничего не говорило Франсуа. Немец в двух словах растолковал ему: Дора — это строящийся подземный завод, где нацисты начали разрабатывать секретное оружие. Он понизил голос, чтобы объяснить, что это за оружие. Raketen! Франсуа сначала не понял. Raketen? Ему пришлось поднапрячь мозги, поискать в памяти значение этого слова. Ах да, ракеты! В общем, это самый ужасный, самый чудовищный из вспомогательных лагерей Бухенвальда! Внутреннюю власть в лагере эсэсовцы доверили «зеленым треугольникам» — уголовникам. Темп работ был ужасающим, избиения — постоянными. Заключенные прокладывали туннель, работая в пыли, и гробили себе легкие. По сравнению с этим Бухенвальд действительно был санаторием.
И тем не менее Франсуа настаивал, чтобы его имя внесли в список. Какими бы ни были ужасы Доры, там он будет не один — он нашел настоящих борцов, вновь обрел своих, ему было с кем поговорить, помечтать.
Староста шестьдесят первого блока смерил взглядом Франсуа — по виду хрупкого юношу из хорошей семьи. «Слушай, — сказал он, протягивая ему половину сигареты, — ты отлично шпаришь по-немецки, ты и здесь найдешь какую-нибудь непыльную, кабинетную работенку. Сейчас все больше заключенных ненемцев, нам тут нужны иностранцы, которые хорошо говорят на государственном языке».
Франсуа подумал, что официальный язык уже давно урезан до нескольких злобных команд: «Los, los! Schnell! Scheisse, Scheisskerl! Du Schwein! Zu fünf!» Но может быть, в кабинетах говорят на другом языке, может, там говорят на настоящем немецком?
Через несколько дней Франсуа получил наряд в карьер, Steinbruch. Но ему не повезло так, как мне: ему не встретился русский ангел-хранитель. Никто не помог ему тащить тяжеленный камень, к которому приставил его эсэсовский унтер. Никто не назвал его товарищем. Scharführer так отдубасил его, что Франсуа даже приняли в санчасти с многочисленными ранами и ушибами.
И с этого начались его несчастья.
Его выход из Revier совпал с окончанием карантина, и он оказался в Большом лагере. Но так как он был очень слаб, почти инвалид, ему не нашлось места в лагерной системе. На заре он оставался на плацу среди нескольких сотен заключенных, у которых не было постоянных должностей, и каждый день они ждали новых нарядов. Капо приходили искать в этой безымянной массе работников, которые были нужны в данный момент, чтобы заменить отсутствующих, умерших или освобожденных от работы билетиками Schonung. Остальных отправляли на временные работы, не требующие особой квалификации, — убирать мусор или просто рыть землю.
В общем, все, что могло достаться Франсуа, — это как раз работы, требующие физической силы и здоровья. Несколько дней в одном из таких нарядов только доканывали его физически и морально.
Через два месяца невзгод и одиночества Франсуа отправили в Малый лагерь, в один из бараков, где умирали инвалиды и парии, изгнанные из общества, не вынесшие каторжных работ, — мусульмане.
* * *Der Wind hat mir ein Lied erzählt
Von einem Glück unsagbar schön.
Er weiss was meinem Herzen fehlt…
Вдруг я узнал слова.
