Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
Я тихо радуюсь, что он придет. В коридор выходит директор школы, обводит нас взглядом, разъединяет вопросом.
— Вы ко мне?
Мои мышцы непроизвольно отвердевают: Пьюбис — отдельный абзац. Последний раз я ушла от него с распухшими веками и размазанной тушью.
60
Зоя училась в новой школе третий месяц, я хотела оформить перевод официально, тут–то меня и вызвали на урок психодраматизма. Так назывались индивидуальные беседы с родителями. «Ты только помни: мы заложники наших детушек», — наставлял Майоров, и я старалась казаться лояльной, но Пьюбис, доктор психологии, был изворотлив и опытен. Он изощренно доказывал, что мы с Леней излучаем мало любви, без которой невозможен образовательный процесс. Родители помогают чем могут, даже кошку к ветеринару сами возили: у нее маточное кровотечение, пришлось удалить женские органы. Я выкручивалась как могла. Предлагала подарить школе пианино, научить младших вырезать разность квадратов или сделать для старших доклад про волка на самолетике — по мультфильму «Ну, погоди!». Я пробовала дерзко шутить:
— Олег, вы писали, что имели проблемы с девушками — в студенчестве? А у нас с вами один год рождения — я, наверное, как раз из тех девушек…
Он не ослаблял своей хватки. Я похвалила Фаинкину передачу о школе, я ввернула, что Чмутов назвал его гением. Я признавала ошибки, оправдывалась, огрызалась, цитировала его монографии и статьи, истекал третий час, я испробовала все средства, исчерпала все аргументы, шея затекла, лицо осунулось, а мистер Пьюбис хорошел на глазах. Я не могла броситься ему на грудь со словами: «Люблю, виновата, прости за все!», — и мечтала хоть о каком–то конце. Я измучилась. Говорят, матери рыдают на этих беседах, и я попыталась его разжалобить:
— У меня бабушка лежит в больнице… с переломами…
Пьюбис ждал катарсиса и не сочувствовал моей бабушке. Я потерла виски:
— Голова болит.
Тут–то он и сплоховал, взявшись заботиться:
— Может, чаю? Йогурт, бутерброды?
— Только чай. Я лечусь у гомеопата.
Он разливал заварку. Я объясняла:
— Борюсь с опухолевым процессом.
— Что вы, что вы…
Он неловко дернул рукой, и чайник фыркнул засорившимся носиком. Чайник выплюнул кляксы индийской заварки на мою кремовую английскую юбку. Пьюбис умолк. Растерялся. Схватился за мокрую тряпку и замер. Я и сама растерялась. Вдруг невольно соврала и бог накажет? Эндометриоз — это опухолевый процесс? Я не хочу походить на школьную кошку! Я расплакалась. Он разрешил мне принести документы.
Чмутов отметил переход моего тела в твердое состояние и уговаривает:
— Иринушка, да не сердись ты на него, не сердись, просто купите школе компьютер. Ну, не съездит Леня на Кубу лишний раз …
Я размякаю и раскисаю. В горле растет обида, сосет под ложечкой… Как же тошно. Опять все сосчитано… А ведь мы тогда даже знакомы не были: Ленька летал на Кубу прошлым летом… Я впервые всерьез злюсь на Чмутова. Не хочу видеть его ни сзади, ни сбоку, ухожу к Пьюбису сдавать документы, возвращаюсь, но не знаю, как попрощаться — ведь я все–таки приходила его поздравить. Он подходит сам, раскинув руки:
— Ты что, матушка, обиделась?
— Игорь, я ненавижу такие слова. Куда Лене ездить, куда не ездить…
— Ну, прости, прости, ласточка. Дай, обниму. Не обижайся, я же всю ночь не спал: начал роман, лег под утро. Литр кофе… Зуб вот болтался — я его вытащил. Там такая упругая проза, такая проза! Лариса смотрела мой гороскоп: самое время мне начать роман… Вот и она, смотри–ка, Ларисонька моя, легка на помине! Ну, что, Ларча, читала, нет? Заглянула в компьютер?
Ларча кивает, одевая сынишку. Она сегодня красотка, глаза сияют, личико светится. Чмутов смотрит на нее, как Диггер, когда я режу колбаску. Не выдерживает:
— Ну как?
— Ну… хорошо. Посмотрим, что будет дальше.
Он облегченно вздыхает. Улыбается. Берет нас под руки, тянет на улицу, там ласковый воздух и нежная зелень.
— Какие женщины меня окружают! С ума сойти, какие женщины!
61
Я и не знала, что он зануда.
— Так ты будешь дома или нет? Скажи точно, по дням… У меня же грузчики и настройщик, мне же надо…
Мне надо… Но я тоже готовлюсь. Жду события. Он впервые придет в мой дом. Я волнуюсь… Чмутов озирается. Мы разговариваем, не слыша друг друга. Пришла неловкость, прошла телефонная эра. Я не кокетничаю, он не заигрывает. Настройщик раздел пианино, поиграл и ушел. Мы остались вдвоем. Я не ждала, что он останется. Или ждала? Он кивает:
— Ну, что ж, давай, Иринушка.
Я знаю, чего он хочет, но тяну:
— Что давай?
— Иринушка, не ломайся, покажи мне свой текст. Где компьютер?
Я заранее втиснула в библиотеку два стула, но ворчу: тут слишком много книг, из–за них негде жить, зачем еще что–то писать …
— Открывай, открывай файл, голубушка.
Я открываю. Вижу в первой же строчке: «сквозь лай Диггера». Это место я переписывала раз двадцать: сквозь лай Диггера, через лай Диггера, поверх лая, не замечая, перекрывая, перекрикивая. Мне хочется как–то прикрыть это место:
— Наверное, нельзя писать: «сквозь лай»?
— Можно–можно… Послушай, ласточка! Я не люблю обстановку литературных студий, я не буду обсуждать с тобой каждое слово.
Я вздыхаю:
— Хорошо–хорошо.
Он берет меня за руки, смотрит в глаза.
— Иринушка, милая, успокойся. Я понимаю чувства начинающего автора! Прекрасно понимаю. Хоть я и не был начинающим в зрелом возрасте. Скорее, наоборот. Я в молодом возрасте был зрелым.
Он вновь погружается в чтение. Заворожено смотрит в экран, прищуривается, вглядывается в слова, жмет на клавишу, командует строчками. Можно подумать, играет, но не за мальчика — он играет за крокодила. Я с трепетом жду. Наконец он потягивается:
— Что ж, хорошо… Моя Лариса так не напишет.
Я обижаюсь:
— А Лариса что — пишет?
— Да нет, я так. Это все–таки женское. Как вы там вокруг своих мужей, с собаками…
Я напрашиваюсь на похвалу:
— А диалоги?
— Диалоги хороши. Ты права, я речь писать не умею. Хотя догадываюсь, что все именно так и происходило — у тебя. Я‑то свои диалоги выдумываю. А ты еще напиши… Да все ты можешь! Ну, напечатают. Дальше–то что?
— Ничего, — я радостно вспыхиваю. — Что, правда можно печатать?
Он смеется:
— Конечно, можно. Только… В «Урале» главный сменился. Коляда из Москвы вернется, вступит в должность, я скажу ему. Ты этого хочешь? Напечатать один рассказ?.. Для чего?
— Чтоб был такой факт. В биографии.
— А не получится, радость моя. Один раз не бывает, — он вздыхает. — Это ж такая отрава, это — все. Борьба…
Для начала мы боремся с принтером. Литературный персонаж писатель Омутов в компьютерах разбирался как бог, а его создатель пасует: «У меня Лариса по этой части». С грехом пополам мы вставляем в принтер чернила. Принтер кряхтит, тужится, мы выхватываем листы, смазывая непросохшие буквы. Чмутов уносит с собой несколько экземпляров — жене Ларисе, в журнал «Урал» и Лере Гордеевой. Я остаюсь в недоумении: он поверил, что я ничего не выдумала.
62
— Где мое пиани–и–ино… — Лелька размазывает слезы по щекам. Столько слез, что мне кажется, ее семитские глазки сейчас сползут с лица, огибая щечки.
— Я его мальчику отдала, такому же, как ты, только ты на танцы ходишь, а он на музыку.
— Зачем отдала–а–а!
Я намучились с Машей — одни комплексы от этого пианино, с Зоей и без того полно проблем, а Леля хочет стать «балеиной».
— У вас в комнате и так теснота. Леличка, некрасиво быть жадиной.
— Я тоже хочу учиться–а–а-а!
— Иринушка, послушай! — он подносит телефонную трубку к клавиатуре, нажимает несколько клавиш и произносит замогильным голосом: —
Пианино спустилось с пятого этажа, пианино проехало через полгорода и, словно гроб на колесиках, въехало на девятый этаж. Девочка села за пианино… тут показались бабушкины руки… У тебя ведь есть бабушка?
— А у тебя ведь нет девочки?
— Значит, не зря ты его отдала, про девочек–то подумала…
Человечество разделилось на две неравные части: на тех, кто читал «Этажи», и кто не читал. Четыре года листочки валялись в тумбочке, я их вылизывала, как кошка своих котят, и вдруг, распечатав, раздала знакомым. Небольшая разговорная зарисовка, несколько сцен из жизни домохозяек — какой реакции я ждала, какой оценки? Мечтала, что все кинутся хвалить? Нет, надеялась, всем будет интересно. Гладить по спинке. Рассматривать каждое слово. Дергать за хвост. Позвонила Лера Гордеева. Болтала о том, о сем, о тексте ни слова, с каждой минутой я относилась к ней все хуже.
— Да! — вспомнила Лера наконец. — Игорь ведь принес мне твой рассказ.
