Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
— Да ничего страшного, успокойся!! Ну, что ты, в самом деле… — я пришла в себя. — Ты ж разрешил мне за собою ухаживать!
— Но не тогда, когда я читаю твой диссер!
— О, господи! Да не трону, садись, не волнуйся. Глеб… Ты читаешь, ты занят, ты меня учишь. А я тут рядом сижу, благодарность испытываю. Уж и нельзя… О чем ты думаешь, когда смотришь в окно?
— Представляю, как иду под парусом. Какой ветер, как я его ловлю…
— А я просто смотрю на тебя, просто думаю: «Глеб». Как ты ужинаешь — с мамой и папой, с братом и бабушкой. Винегрет и рыбный пирог… И с девчонками мы тебя обсуждаем.
— Хорошо или плохо?
— Мы гадаем, ты «трам–пам–пам», — я проинтонировала слово «девственник», — или нет. Кира думает, что да, и что это хорошо. Я думаю, что нет и что это гораздо лучше.
— Что еще там за «трам–пам–пам»?
— Уж точно не цифра семь. Но Ольга считает, что ты в любом случае сволочь.
54
Назавтра я написала ему письмо.
Ну, подумаешь, Глеб, что я слегка в тебя влюбилась. Или не слегка. Это чувство так украшает мою жизнь… И мне нравилось в парке Горького, что все целовались, а мы нет.
Знаешь, мне приснился сон — в духе Ивлина Во. Будто бы что–то произошло между нами, но во сне этого не было. Был только ты в халате в английском кресле за утренним кофе, уткнувшийся в свою газету. И я — тоже в кресле, в халате, с газетой. Это первое наше утро, но светская хроника в заголовках уже анонсирует наш роман.
А как твоя мама приветлива по телефону… Как просит перезвонить попозже, если Глеба нет… Она не знает, что я замужем, что я из провинции, что через месяц уеду и когда мы увидимся, я располнею и стану теткой с двумя детьми и золотыми зубами. А пока…
Безвольно пощады просят
Глаза. Что мне делать с ними,
Когда при мне произносят
Короткое, звонкое имя?
Глеб стал обращаться со мной очень чутко. Как с больной. С другими девочками тоже. Однажды не выдержал и спросил:
— Этот сон… Ты специально меня дразнила? За мат на старте?
— О, господи, Глеб! Да это совсем невинный сон. Ну, что ж такое, ты ведь не маленький! Сон очень стильный. Шелковые халаты… Ты говорил, что читал в оригинале «Мерзкую плоть» — вот мне и приснилось.
— А стихи?
— Стихи Ахматовой.
— Не понимаю стихов.
— Не понимаешь?
Я прочла нараспев:
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как непохожи на объятья
Прикосновенья этих рук…
— Не понимаю!!
— Я слышала, что этот стих был очень популярен до революции. А как–то после, после революции, Ахматова стояла в склизком подвале в очереди за селедкой. Женщина сзади узнала ее и прочла: «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду». Ахматова так разозлилась, что даже не оглянулась.
— Интересно… Но нужен все–таки спорт. И воздух. Ты бы бегала по утрам!
55
Мы раскрутили Глеба на «спорт и воздух», он прокатил нас на яхте — всех троих. Долго отнекивался, что порван спинакер, но Кира вызвалась его зашить, Кира подхватила мою эстафету и рассказывала, как дрожали у шкипера руки, когда он помогал ей раскладывать парус. На канале Глеб разрешил нам управлять яхтой, и вечером, засыпая, я все еще шла под парусом, ловила ветер, и казалось, что кровать подо мной качают волны.
Я успела. Сдала диссертацию в совет. В последний момент вся комната помогала мне чертить графики и картинки — это придумала Кира. На прощанье Ольга привезла розы со своей дачи, я купила вино и торт, и уж совсем неожиданно мне подарили ожерелье. Вручал его эсэнэс, пригожий и вежливый:
— Мы провожаем главного члена нашего коллектива…
Ольга гордилась:
— Янтарь. Не какое–нибудь дерьмо.
56
Провинциалка с золотым зубом, мать троих детей и жена депутата, готовилась поздравлять писателя Игоря Чмутова. Обыкновенные подарки не годились, ведь меня не звали на день рождения, я просто хотела отличиться, проявить остроумие и симпатию.
Ворона серотелая гуляет не спеша,
Моя осиротелая в ней каркает душа.
У Чмутова был хороший рассказ про ворон, вот мне и вспомнился стишок одного студийца, Чанышева. Я изобрела фокус с любимым числом именинника: раз год рождения делится на девять, с ним можно делать все, что угодно. Комплект шуток становился похожим на тот набор, что недавно подарил моей Лельке мальчик из садика: остатки маминой губной помады, пузырек из–под духов и хорошо облизанный камушек. Я сконструировала стишок:
Он поЧ(е)муто всюду вхож, —
Остерегаюсь этих глаз,
Он — полуденди–полубомж, —
Себе командую я: «Фас!»
P. S.: написано не гладко — так проще отгадать загадку.
Это было остроумие для открытки. А подарок? Объединяющей идеи не нашлось. Я купила видеокассету на английском и решила завернуть ее в свою статью. Ведь я же прочла чмутовский текст о числах, вдруг и он полистает мой хит — «Режимы стояния и ходьбы на месте двуногого шагающего аппарата».
Я раскапываю в библиотеке коробку, полную слезовыжимающих средств: пожелтевшие оттиски, распечатки, черновики, графики на ломкой миллиметровке. Запах пыли… Мне сразу становится себя жаль. Хочется думать, что хоть в чем–то виноват шеф: не оценил, не направил в дальнейшей работе. Я уже плохо понимаю свои статьи. Кроме шуточной, популярной, про волка из «Ну, погоди!»: как волку покинуть аттракцион, чтоб самолетик вновь его подобрал. Эту задачку хвалил даже шеф, я давала ее как курсовую, а в СППИ заклеймили: «Не имеет практического применения».
Вот и лакомая пилюля — письмо из Кембриджа. Адресовано еще в СССР, в Свердловск, на улицу Софьи Ковалевской… Я уволилась, так и не добравшись до Красовского, но письмо долго читали в первом отделе, прежде чем переслать в СППИ. Получив почтовое отправление со старого места работы, отодрав сургуч, разрезав шпагат, разорвав трескучую коричневатую бумагу, я не сразу поверила, что внутри не профсоюзная карточка — там был конверт с обратным адресом London, Cambridge, «Who is who in the World of business and intellectual women». Голубой конверт с прозрачным окошечком. С моей фамилией. С компьютерными английскими буквами. В письме уверяли, что издание респектабельное и не коммерческое, в письме просили прислать сведения о себе, и срок отсылки был указан — месяц назад.
57
Через Красовского шеф устроил меня на работу — не по специальности, а где было место. В институте на Ковалевской, в отделе вычислительных систем, меня допустили к чаепитиям, мне дали написать свои статьи и защититься. Я вместе с отделом сортировала яблоки, полола капусту и красила в школах батареи. Наконец получила задание — представить возможности ЭВМ областному партийному активу. Академик Красовский мечтал, чтобы школы оснастили компьютерами, но в институте не было персоналок, и наш начальник решил приспособить вместо них большие отдельские машины. Он был матерый человечище, Марксэн Егорович Чернов — с одним глазом черным, другим зеленым — в последние двадцать лет все говорили, «как у Воланда». Его родителей расстреляли в 37‑м, он вырос в детдоме, стал доктором, стал профессором, сменил трех жен и теперь хотел стать членкором АН СССР. Предвидя, что партактив не захочет читать столбцы цифр и разглядывать графики, он решил сделать компьютерную игру — мне предстояло ее запрограммировать.
— Пора вам поработать на отдел, — хрипел Чернов, хитро глядя зеленым глазом. Он не скрывал, что недолюбливает «столичную штучку», навязанную ему в отдел академиком. — Есть такая игра «Мальчик и крокодил»: мальчик маневренный, а крокодил быстрый. За крокодила будет играть машина, а за мальчика… Ребята ручку впаяют, чтоб управлять. Остальное за вами.
Я хотела себя проявить, хотела понравиться начальнику и побежала искать описание задачи. В библиотеке нашелся только «Шофер–убийца»: пешеход маневренный, автомобиль быстрый. Заглянув к математикам–управленцам, чтоб уточнить, та ли это задача, я, окрыленная, влетела к Марксэну Егоровичу:
— Вот постановка и уравнения, «Шофер–убийца», но управленцы говорят…
Его голос, обычно сиплый, как у прораба, прорезался в рык:
— Вы посмели… Вы посоветовались… Вы явились в чужой отдел?!!!.. Это сексотство! Предательство! Пятая колонна! Мне не нужна в отделе пятая колонна!!!
— Я уточняла постановку…
— Не сметь! Молчать!! Увольняться немедленно!!!
Он наливался тяжестью, топал ногами, брызгал слюной, смотрел только черным глазом, страшным и неблестящим. Такая ярость была чрезмерна, мне б хватило отсутствия похвалы, в горле стояли слезы и благородное негодование.
