Дима Федоров - Отдыхай с Гусом Хиддинком: четыре анекдотичные футболяшки
Чайковский, помнится, и в MAGIC все где-то рядом с Николаем Андреевичем увивался, бегал поблизости. И вот, когда MAGIC не стало (теперь Римский-Корсаков на девяносто процентов был уверен, что творение с таким названием существовало), коллега снова врывается в его игровую зону – и теснит, эгоистически теснит.
Николай Андреевич повел Карину через служебный вход. Усадил ее в обстоятельное кресло приемной директора. А сам пошел на штурм враждебных обстоятельств.
Директор курил вонючую сигару и уклонялся от точных формулировок. Впрочем, скорее от неспособности их придумать, а вовсе не от страха перед посетителем.
Картина пятая
Классика сплава
– Это не мое решение, – лениво отбрыкивался повелитель муз. – Мне-то все равно – вы же знаете…
– Так чье же, чье?! Вы все на некие загадочные персоны киваете, а на подлинное лицо, ставшее причиной моих душевных терзаний, указывать не желаете.
– Да потому что конкретного лица нет. Ну, не знаю, как вам объяснить… Ну, награждение было, сами понимаете где…
– Нет, не понимаю.
От Николая Андреевича даже дым сигары отшатнулся, шокированный его недогадливостью.
– Там награждение было. – Поднятый вверх палец словно намекал на то, что в небесах уже состоялось подобие Судного дня и смиренные праведники от искусства получили на нем все причитающиеся им блага. Впрочем, вполне материальные.
– А при чем тут моя опера? – на всякий случай испугался Николай Андреевич.
– А при том… После награждения был фуршет… Знаете, вроде бы ничего особенного, но собрались люди, определяющие… Так, в узком кругу, можно сказать, неформально. Просто разговор. Неофициально.
– Так какие претензии к «Золотому петушку»?
– Да никаких! – неожиданно развернул беседу сигарный божок. – Абсолютно никаких!
– Так в чем же дело?!
– Но меня там, – снова с помощью поднятого вверх пальца небеса оказались втянутыми во вполне земную историю, – там меня попросили подчистить репертуар. Скоро выборы… Чего доброго, возникнут ненужные аналогии.
– Какие аналогии? О чем вы?
– Ну как же… А это ваше «Кири-ку-ку! Царствуй, лежа на боку!».
– Но ведь там же Пушкин! Классика!
– Вот-вот, классика! Правильно вы выразились – классика. А классика ведь никогда не устареет. Через год возобновим вашу классику, и будет она выглядеть лучше прежней. Как хорошее вино. Вот на фуршете как раз было вино…
– Это мракобесие! – взвизгнул Римский-Корсаков.
– Согласен. – Сигара исторгла самую тлетворную порцию дыма, на какую был способен кремлевский прихвостень. – Это мракобесие, против которого мы бессильны. Но и власть можно (и нужно!) понять. Не известно, какие мысли возникнут у юношества после прослушивания столь дерзновенных произведений, подрывающих сами основы государственности.
– Но что же мне делать? – как-то сразу смалодушничал Николай Андреевич.
– А ничего не делать. Смириться и ждать. Забыть и жить в свое удовольствие. Власть, если чем обидит, потом обязательно вернет должок.
– Нет, скажите, что мне сейчас делать? Я привел, – тут композитор замолчал, потому что не знал, как охарактеризовать Карину, – пришел сюда с дамой, а тут такой афронт приключился. И как, я вас спрашиваю, милостивый государь, как мне выйти к ней в столь скомпрометированном виде?
– А спокойненько так выйти. И повести даму в ресторан. Или, если хотите коллегу послушать, могу выписать билеты в центральную ложу. Одни будете там. Весьма почетно.
– По-моему, это вовсе не почетно. Это унизительно, милостивый государь. Вот так!
И тут Римский-Корсаков залихватски развернулся на каблуках, но у самой двери в который уже раз за утро дал слабака.
– Но, я надеюсь, остальные оперы по-прежнему в репертуаре? – просительно поинтересовался он, обернувшись.
– Не волнуйтесь, с остальными вашими трудами у власти полный альянс.
Картина шестая
Все фанаты попадают в рай
В коридоре скучала Карина. Лучше бы ему снова надавали тумаков парни из-за сарая, что нарисован на картине Саврасова. Физическая боль как-то неприметно, буквально за час сошла на нет, зато нравственные страдания помножились.
– Оперу сняли… Цензура… Сатрапы. В этой стране нет места свободной творческой личности.
– Ты, как «Зенит», – неожиданно посочувствовала Карина.
– В каком смысле? – остолбенел Николай Андреевич.
– В том смысле, что никогда не станешь чемпионом.
– А почему «Зенит» никогда не станет чемпионом? – Композитор словно согласился с тем, что он неудачник, поэтому судьба ему подобных стала небезразлична маэстро.
– «Зенит» не станет чемпионом, потому что Москва не дает. Засудят. Это так бывший тренер сказал. Петржела его звали. Чех. Но сейчас не так. Сейчас «Газпром» рулит. Сейчас пусть попробуют не дать!
Николай Андреевич почувствовал себя в полном одиночестве. Если раньше они могли ощущать несправедливость бытия вместе с «Зенитом», то сейчас любимая команда Карины сделала ему ручкой и умчалась в счастливое, укрепленное полезными ископаемыми будущее. Вместе с Кариной. Она сияла. Радовалась!
– Как здорово получилось! А то Юлию пришлось бы нас ждать два часа.
– Какому Юлию? Ждать…
– Это наш художник. По эскизам перформанс рисует. Он утром приехал. Хотел встретиться, но я ему сказала, что мы идем на музыку. Он расстроился. Обещал ждать. А теперь ждать не надо. Теперь мы с ним встретимся, и все вместе посидим.
– Сколько Юлию лет? – Николай Андреевич не смог удержать свою ревность в узде.
– Двадцать четыре. Уже старенький.
Такт, вежливость и манеры не были сильной стороной питерской девочки. И Римский-Корсаков страдал. Впрочем, большая часть страданий человека инициирована им самим. Ревновать не стоило.
Юлий ждал их в кафе, где курили, кажется, даже официанты. Зато там был Wi-Fi. Бесплатный. Без Интернета у Юлия жить не получалось. Никак. Поэтому Николаю Андреевичу не стоило тревожиться. Конечно, хладнокровный человек вообще не стал бы опасаться конкуренции со стороны персонажа с женским именем. Но композитор в последний раз имел трезвомыслящую голову до эскалатора на «Театральной», с которого неделю назад все и началось.
Все, что возвышалось над воротником рубашки Юлия, словно состояло из частей, позаимствованных у разных людей. И к тому же разных возрастов. (И даже разных полов.) Но вместе с тем уродливой его голову обзывать не стоило. Наоборот! Юлий всем своим обликом сигнализировал о принадлежности к племени красавчиков. Длинные вьющиеся волосы – правда, с проседью. Брови значительно темнее волос, но тонкие, будто выщипанные. Щеки подростковые, горящие, как бы принесенные с мороза. Рот крохотный, зато губы пышные. Глазки вроде маленькие, а ресницы над ними похлеще папоротника. Короче, Юлий смотрелся шедевром природы.
Впрочем, природа с удалью отыгралась на внутреннем мире художника. Это походило на месть. Только не ясно, за что. Юлий постоянно общался. То есть в самой общительности нет ничего предосудительного. Она сама по себе симпатична. К общительным тянутся окружающие. С общительными легко в компании. Общительным доверяют сокровенные мысли и даже тайны, за исключением государственных. Но Юлий был фанатиком общения. Из-за общения для него никого и ничего вокруг не существовало. Он одновременно набивал эсэмэски левой рукой, а правой чатился в ноутбуке. При этом его рот произносил короткие фразы, обращенные к ближайшим объектам. В результате он принадлежал всем вообще и никому в частности. То же самое, наверное, можно сказать и о любом другом шедевре мирового искусства.
Теоретически он мог нравиться женщинам. Но практического смысла это чувство было лишено. Дамам же хочется, чтобы на них обращали внимание… Но такой шанс мог им выпасть лишь в том случае, если бы дамы закидывали Юлию свои фотки через Интернет. Тут он даже мог восхититься, полюбоваться, провести сопоставительный анализ с живописными красавицами эпохи Возрождения. Но присутствие первоисточника рядом с ним в кресле или, страшно подумать, на ложе наслаждений вряд ли увлекло бы его дольше, чем на пять-шесть секунд. Именно столько требовалось времени, чтобы сказать одно предложение. Следующее предложение по духовному регламенту Юлия уже предназначалось другому собеседнику, счастливо приобщенному к какому-то современному средству коммуникации. Собственно, он даже не являлся собеседником. Его следовало называть жертвой. Юлий набрасывался на него. Информационно! Если Юлию не отвечали, то он нисколько не отчаивался и тут же выходил на охоту в виртуальном, сотовом и прочих пространствах.
Он поприветствовал Николая Андреевича и немедленно предложил обменяться номерами мобильных. Причем, видимо, для экономии времени сначала продиктовал свой, а потом попросил отзвониться ему. Композитор автоматически повиновался. Его голова была занята совсем другим. Там вибрировало наполненное ароматом Карининой мечты слово «выезд». Причем в довесок к нему воображение подрисовало тройку с бубенцами. На ее козлах восседал кучер в кафтане и бейсболке от Bosco di Ciliegi, одной рукой сжимавший вожжи, а другой гитару. Гитару, как успел разглядеть Николай Андреевич, семиструнную. Кучер даже пытался петь нечто гусарско-залихватское на цивилизованных просторах Европы, но Римский-Корсаков на этом усмирил воображение.
