Тимофей Круглов - Август
Люся появилась неожиданно, откуда-то сверху окликнула Петрова, а потом и стук каблучков по металлу трапа возвестил о ней веселым встречным маршем.
— Вот он где, оказывается! В обнимку с камерой, конечно! Что ему до случайной знакомой, тоскующей от невозможности разделить восторг этого вечера не с капитаном, так хоть с почтительным юнгой, в конце-то концов! — Люся дразнила не Андрея, а себя, себя дразнила она этим волнующим голосом, этой двусмысленной репликой из зачитанного в детстве до дыр приключенческого романа. В тонком брючном костюме с развевающимися на ветру полами кардигана, с жемчужной ниткой на нежной груди, со светящимися тепло и матово жемчужинами в длинных серьгах, с улыбкой на жемчугу подобном, почти юном лице, с прохладным дыханием не модных уже сейчас почему-то фруктовых духов, единственных, любимых Петровым.
— Люся! Наконец-то! Вы чудесно выглядите, и вы именно такой мне нужны! — Андрей Николаевич деловито, заодно и смущение скрыть этой деловитостью желая, чуть-чуть приобнял женщину за плечи и решительно повлек к плавному изгибу борта кормы. — Облокотитесь на поручень, вот так! И смотрите на закат так, как будто видите его впервые. Пожалуйста! Вы не думайте, будет виден только силуэт, я не вас конкретно хочу сфотографировать. Мне образ нужен! Вот, замечательно! Минуту так постойте!
Петров отбежал в сторону, дальнозорко держа камеру на вытянутых руках, повертел туда-сюда дисплей видоискателя, и выпустил пулеметную очередь затвором фотоаппарата, надеясь на чудо, на то, что выберет из десятков кадров два-три по-настоящему ожививших и остановивших навечно это мгновение.
— Ты прекрасно, ты прекрасно! — бормотал он вслух, урча по-кошачьи от удовольствия хорошей работой, меняя ракурс и не переставая снимать Люсю, озеро, вечернюю зарю, догорающую в облаках и, конечно, женственный изгиб широкого деревянного поручня смотровой площадки на корме теплохода. Чувственные очертания женской фигуры и плавные обводы борта перетекали друг в друга, и даже солнце, почти утонувшее в озере, было овальным.
— Ну, будет вам, Андрей Николаевич! — с видимым удовольствием тщательно выговорила имя отчество Петрова Люся и повернулась к нему лицом. — «Я не вас хочу, мне только силуэт нужен, образ», — передразнила она. — Как вам не стыдно, право!
— Да что вы, Люся, я именно вас хотел, то есть, о вас мечтал, то есть, именно такой хотел сделать снимок. — в конец запутался Андрей, с ужасом понимая, что теперь уж и вовсе несет что-то неподобающее. К счастью, на корму шлюпочной палубы вышли чинно две прогуливающихся пары: Анчаров с Глафирой и Муравьев с Дашей. Офицеры прогуливали молодых женщин как дочерей. Отечески придерживали под локотки, беседовали о возвышенном — ни капли развязности в тоне. Присматривали, в общем, за молодежью и всем видом показывали, что никому девчат в обиду не дадут. Даже на симпатичных и вежливых аспирантов, появившихся было на горизонте, посмотрели так строго, что те нерешительно помялись неподалеку от красивых девушек и исчезли уговаривать доцента на пиво.
Как так оказалось, что уже через полчаса на корму были снесены целых три столика и чуть не десяток стульев, и стояли на этих столах «Баллантайн» Петрова, коньяк приднестровцев, спирт воронежцев, «мартини» студенток и даже бутылка «Вдовы Клико» от Люси, купленная в Париже после очередного ученого симпозиума — непонятно. Тут и фрукты были, и рыбка свежая копченая с Лодейного поля, и бутерброды нарезали женщины очень споро. Кофе в большом ресторанном термосе и тот присутствовал — это уж Анчаров расстарался, всегда умевший поддерживать отношения с «кухней». Из репродукторов теплохода лилась тихонько старая песня:
В разных краях оставляем мы сердца частицу,
В памяти бережно, бережно, бережно встречи храня.
Вот и теперь мы никак не могли не влюбиться,
Как не любить несравненные эти края?
Долго будет Карелия сниться,
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озёр…
Закат догорал, оставив после себя лишь угольки, посыпанные пеплом потемневших облачков.
Быстро перезнакомились, кто не знаком еще был, тут же и выпили за знакомство. И потекла неторопливая общая беседа, перемежаемая шутками, воспоминаниями и сказочными историями.
Как водится — люди-то собрались русские, — очень скоро был задан вечный вопрос: что главное в жизни и зачем живет человек?
Кто первым задал его, и не угадать даже. Но какая еще мысль вертится в голове, когда закат над озером догорает, когда августовский вечер теплым ветром расчищает розовые облака, чтобы показать людям звезды? Наверное, у всех одно на уме: вот так бы всю жизнь плыть и плыть в хорошей компании. Любоваться миром Божьим, любить друг друга, и чтобы вино не кончалось, и был бы хлеб на столе и главное, чтобы не было войны.
— Чистая совесть! — пылко воскликнула Глафира и тут же потупилась, попыталась спрятаться в тень, даже подвинулась вместе со своим креслицем подальше от света дежурного фонаря, только твердая рука Анчарова удержала ее от внезапного бегства.
— Да у кого она чистая, подруга? — скептически вопросила Даша, с бокалом шампанского в руке тихонько бродившая вокруг сдвинутых столиков, разминая затекшие от сидения длинные гладкие ноги.
— Если рассматривать совесть как смысл жизни человеческой, так ведь ее, в конце концов, и очистить можно. — как задачку учебную начал привычно решать один из аспирантов.
— Это как? Не согрешишь — не покаешься? Так что ли? — тут же бросился в бой его товарищ.
Доцент сделал изумленное лицо и повнимательнее всмотрелся в свою молодую гвардию. Офицеры сосредоточенно пили коньяк и отмалчивались. Петров не видел и не слышал никого, кроме Люси, а она, наоборот, с удовольствием ловила каждое слово ставшей, наконец, общей, беседы.
— Ну, безгрешных нет людей на свете, наверное. Но грешить специально, чтобы было в чем каяться — это ведь глупо! — с кукольного личика Даши давно уже соскочила холодная маска, щеки раскраснелись, она начала таять на глазах, превращаясь из столичной Барби в обычную молодую женщину, особенно, когда ловила на себе рассеянный взгляд Муравьева.
— А от чего грешат люди? — тихонечко спросила Люся. Без подначки спросила и ехидства. Так спросила, что всем стало ясно — ей действительно интересно, что ответит молодежь.
— Господи помилуй! — неожиданно громко вырвалось у доцента, — да что ж в таких категориях размышлять? Я физик, технарь, атеист! Что такое грех? Преступление против морали? Что такое мораль? В каждом обществе своя мораль, в каждом монастыре свой устав, да даже в каждом времени нормы морали свои, часто революционно отличающиеся от недавно еще принятых за аксиому.
— А вы что же, Вячеслав Юрьевич, в самом деле не чувствуете, что грешно, а что нет?
— Людмила Николаевна, я из литературы классической про грех знаю, но не из практики церковной, уж простите. Есть общепринятые нормы поведения в обществе, есть поступки, за которые стыдно и есть поступки, которыми можно гордиться. Но лишь нравственный закон внутри нас является определяющим в каждом конкретном случае!
— А кто формулирует для вас нравственные правила? Вы сами, получается?
— А кто же еще?
— А откуда же вы вообще о нравственности узнали?
— Ну, социальное воспитание, родители, школа, личный опыт — за что выпорют или осудят и здороваться перестанут, а за что похвалят, уважать будут, премию дадут, в конце концов!
— Откатом поделятся. — хмыкнул аспирант Илья. Дима, товарищ его, тут же пояснил:
— Дело в том, что наш научный руководитель, он же и начальник наш по институтским шабашкам — рассчитать там проект, то сё хоздоговорное, жить-то надо как-то и теплофизикам, так вот, уважаемый наш Вячеслав Юрьевич ни откатов, ни взяток как раз не берет и не дает! От чего наши растущие молодые потребности как раз страдают!
— А что? Разве не так? Вчера одна мораль, сегодня другая! Вот вы о грехе начали, как будто верующие все тут, в самом деле, а ведь вы же, старшие товарищи, еще недавно комсомольцами были или коммунистами! Ведь были же? — Глаша вместе со своим стулом смешно проскакала опять в круг света и теперь горящими огромными глазами строго впилась в безмятежно покуривающих офицеров и весело улыбающегося Петрова.
Анчаров не отвел своих вечно прищуренных глаз, с достоинством кивнул, подтверждая, да, было дело. Муравьев только руками развел, правда, совсем не обескураженно. А Андрей Николаевич оторвал восторженные глаза от Люси и откашлялся, прежде, чем снова обрел голос:
— Славные вы наши! Это я не в смысле уси-пуси, какие милые карапузики подросли. Вы люди взрослые вполне, и девушки наши, и молодые люди. И размышляете здраво. Я и сам об этом не раз думал. Традиция прервана во многом. Не порвана совсем, слава Богу! Но прервана была, надорвана, если хотите. И к Богу, а значит, к христианской морали, к заповедям современного человека все чаще за ухо, да пинком под зад жизнь приводит. А что есть жизнь? Жизнь есть любовь, уж с этим-то вы спорить, надеюсь, не будете. А любовь — это Бог! И Бог есть любовь.
