Эрик Сигал - История любви
Значит, не все он знает.
— Не называй ее «она».
— Дженни ведь тоже работает? — вежливо поправился он.
— Пожалуйста, не вмешивай в это ее, отец. Дело касается только меня. Очень важное личное дело.
— Что, проблемы с какой-нибудь девушкой? — спросил он, не меняя интонации.
— Да, — сказал я. — Да. Дай денег. Пожалуйста.
Я ни секунды не думал, что он мне поверил. По-моему, он и не хотел знать. Он и вопросы-то задавал, только чтобы… поговорить со мной.
Он выдвинул ящик стола и достал чековую книжку в обложке из кожи — такой же, как та, из которой были сделаны ручка ножа и футляр для ножниц. Он открыл книжку медленно — не для того, чтобы помучить меня, не думаю — просто он хотел потянуть время. Найти, что сказать мне. Что-нибудь необидное.
Он выписал чек, вырвал его из книжки и протянул мне. С опозданием на долю секунды я сообразил, что должен протянуть руку навстречу его руке. Он смутился (по-моему), отдернул руку и положил чек на край стола. Он взглянул на меня и кивнул. Лицо его словно говорило: «Вот, возьми, сын». Но вообще-то он только кивнул.
Не то чтобы я хотел уйти, нет. Но я тоже не мог придумать нейтральной темы для продолжения разговора. Однако не могли же мы сидеть вот так и дальше — желая поговорить, но боясь даже посмотреть в глаза друг другу.
Я подался вперед и взял чек. Да, ровно пять тысяч долларов. Подписано: «Оливер Барретт III». Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил чек и положил в карман рубашки, потом встал и поплелся к двери. Мне следовало сказать хоть что-то. Дескать, я понимаю, что ради меня нескольких очень важных бостонских персон (а может, даже вашингтонских) заставили протирать штаны в приемной. И добавить, что если нам все-таки есть о чем поговорить, то я пока мог бы поторчать в этой самой приемной, а он бы отказался от приглашения на ланч, и тогда…
Приоткрыв дверь и остановившись на пороге, я собрал все свое мужество, поднял на него глаза и сказал:
— Спасибо, отец.
21
Рассказать обо всем Филу выпало мне. Кому же еще? Он не рухнул на месте, как я боялся, а спокойно запер свой дом в Крэнстоне и переехал жить в нашу квартиру в Нью-Йорке. У каждого есть свои особые способы бороться с горем. Фил спасался тем, что постоянно наводил чистоту. Мел, скреб, чистил. Я не очень понимал ход его мыслей, но, ради бога, пусть работает, если ему так легче.
Может быть, он втайне надеялся, что Дженни еще возвратится домой?
Наверняка надеялся. Бедняга. Вот почему он каждый день убирал квартиру. Он просто не хотел принимать вещи, как они есть. Конечно, мне он в этом не признавался, но я догадывался, о чем он думает.
Потому что думал о том же.
Когда Дженни положили в больницу, я позвонил старику Джонасу и объяснил, почему не могу больше ходить на работу. Я сделал вид, что мне некогда говорить долго, ибо почувствовал, как он огорчен и как пытается сказать что-то, чего он просто не в силах выразить. С этого момента дни мои поделились на время, разрешенное для посещений Дженни, и на все остальное. Разумеется, все остальное не имело никакого значения. Я ел, не чувствуя голода, смотрел, как Фил снова и снова делает уборку, и не спал ночами, несмотря на таблетки, которые прописал мне доктор Аккерман.
Однажды я услышал, как Фил разговаривает сам с собой. «Долго я так не выдержу», — пробормотал он. (Мы только что пообедали, и он мыл посуду на кухне вручную.) Я ничего не сказал, но про себя подумал: «А я вот выдержу. Кто бы ты ни был там, наверху, ты, заправляющий всем и вся, мистер Всевышний, прошу тебя: пусть все остается как есть, я выдержу, я готов терпеть до бесконечности. Ведь Дженни это Дженни».
В тот вечер она выгнала меня из палаты. Она хотела поговорить с отцом «как мужчина с мужчиной».
— На эту встречу допускаются только американцы итальянского происхождения, — заявила она. Лицо ее было белее подушки. — Так что проваливай, Барретт.
— О’кей, — сказал я.
— Только не слишком далеко, — добавила она, когда я уже был в дверях.
Я сел в вестибюле на ее этаже. Вскоре появился Фил.
— Она зовет тебя, — хрипло выдавил он, точно внутри у него была пустота. — Я схожу за сигаретами.
— Закрой эту чертову дверь, — скомандовала она, когда я вошел в палату. Я тихо прикрыл дверь. Присев рядом с ее постелью, я разглядел Дженни лучше. В смысле, всю ее — вместе с этими трубками, подведенными к правой руке, которую она обычно прятала под простынями. Я любил сидеть как можно ближе к ней — просто сидеть и смотреть на ее лицо. Оно было страшно бледным, но на нем по-прежнему сияли глаза.
Так что я побыстрее сел как можно ближе.
— Мне совсем не больно, Оливер, правда, — сказала она. — Знаешь, это как снятое на замедленной скорости падение со скалы.
Глубоко внутри у меня что-то мучительно шевельнулось. Что-то бесформенное поднималось к горлу, чтобы вылиться слезами. Но я не заплачу. Я никогда не плакал. Ведь я сильный парень. Я не заплачу, нет.
Но чтобы не заплакать, мне нельзя открывать рот. Значит, можно только кивнуть. И я кивнул.
— Ерунда, — сказала она.
— Что? — это был скорее хрип, чем слово.
— Ты не знаешь, каково это, падать со скалы, подготовишка. Ты в жизни своей с нее не падал.
— Знаю, — сказал я, вновь обретая дар речи. — Так было, когда я встретил тебя.
— Да, — промолвила она, и на лице ее промелькнула улыбка. — «О, что за паденье то было!» Кто это сказал?
— Не знаю, — сказал я. — Шекспир, наверное.
— Да, но кто именно? — спросила она с какой-то грустью. — Не могу даже вспомнить, из какой пьесы. Я же кончила Рэдклифф, должна помнить. Когда-то я знала наизусть весь Кехелевский указатель сочинений Моцарта.
— Подумаешь, — сказал я.
— Вот и подумай, — возразила она и, наморщив лоб, спросила: — Какой номер у до-минорного концерта?
— Я посмотрю, — пообещал я.
Я даже знал, где. У нас дома. Ноты лежали на полке рядом с фортепиано. Посмотрю и завтра же ей скажу.
— А ведь я знала, — проговорила Дженни. — Правда, знала… Раньше.
— Слушай, ты что, хочешь поговорить о музыке? — перебил я.
— А ты о чем, о похоронах?
— Нет, — выдавил я, пожалев, что перебил ее.
— Я уже обсудила это с Филом, — сказала она. — Ты меня слушаешь, Оливер?
Я отвернулся.
— Да, я слушаю, Дженни.
— Я сказала, что он может пригласить католического священника. Что ты согласишься. О’кей?
— О’кей.
— О’кей, — сказала она.
Я даже почувствовал некоторое облегчение. О чем бы ни зашла речь дальше, все будет легче.
Но я ошибся.
— Послушай, Оливер, — сказала Дженни очень тихо, но голосом, какой бывал у нее, когда она сердилась. — Оливер, ты перестань себя мучить.
