Эрик Сигал - История любви
— Да, мы собирались поиграть в сквош, но я, пожалуй, не пойду.
— Глупо.
— Что, Дженни?
— Ты не должен пропускать игры. Я не хочу, чтобы у меня был дряблый муж, черт возьми.
— О’кей, — сказал я. — Но тогда давай пообедаем где-нибудь в центре.
— Зачем?
— Что значит зачем? — рявкнул я, пытаясь привести себя в притворный гнев. — Имею я право сводить свою проклятую жену в ресторан или нет?
— Кто она, Барретт? Как ее зовут?
— Кого?
— Как это кого? Если ты по будням приглашаешь жену в ресторан, значит ты с кем-то ебешься на стороне!
— Дженнифер! — взревел я, теперь рассердившись всерьез. — Я не потерплю таких разговоров у себя дома за завтраком!
— Ладно, тогда поговорим у меня дома за обедом. О’кей?
— О’кей.
* * *И я сказал этому самому Богу, где бы и кто бы он ни был, что я с радостью соглашусь, чтобы все осталось как есть. Пусть я буду страдать, сэр, я не против. Пусть я буду знать все, лишь бы не знала Дженни. Ты слышишь меня, Господи? Назови свою цену.
— Оливер!
— Да, мистер Джонас?
Он вызвал меня к себе в кабинет.
— Ты знаком с делом Бека?
Еще бы. Роберт Л. Бек работал фотографом в «Лайфе». Его чуть не убили чикагские полицейские, когда он фотографировал там массовые волнения. Джонас считал это дело одним из важнейших для фирмы.
— Я знаю, что полицейские здорово его отделали, — небрежно ответил я. (Подумаешь!)
— Я хочу, чтобы ты занялся этим делом, Оливер, — сказал мистер Джонас.
— Я один?
— Можешь прихватить кого-нибудь из молодых ребят.
Из молодых ребят? Я ведь в фирме самый молодой.
Но я, конечно, понял подтекст: «Оливер, несмотря на твой возраст, в нашей фирме ты уже один из мэтров — один из нас, Оливер».
— Спасибо, сэр, — сказал я.
— Когда ты можешь выехать в Чикаго? — спросил он.
С самого начала я решил никому ничего не говорить, вынести весь груз на своих плечах. Поэтому пришлось наплести старику Джонасу какой-то ерунды, не помню даже, что именно — мол, никак не могу уехать сейчас из Нью-Йорка, сэр. Я надеялся, он меня поймет. Однако мистер Джонас был явно разочарован тем, как я отнесся к столь важному знаку доверия. Если бы он только знал все!
* * *Парадокс: Оливер Барретт Четвертый уходит с работы раньше времени, а домой идет еще медленнее обычного. Как это объяснить?
У меня появилась привычка задерживаться перед витринами магазинов на Пятой авеню, разглядывая всякие дорогие и до глупости экстравагантные вещи, которые я бы накупил Дженни, если бы не надо было делать вид, что все у нас… как обычно.
Конечно, мне было страшно идти домой. Потому что теперь, спустя несколько недель после того, как я узнал правду, я заметил, что Дженни начала худеть. Нет, похудела она совсем немного — сама она, наверное, ничего не заметила. Но я, зная все, заметил.
Разглядывал я и витрины авиакомпаний: Бразилия, Карибские острова, Гавайи («Бросьте все — летите к солнцу!») и т. д. В тот день «Трансуорлд Эрлайнз» рекламировала Европу в межсезонье: «В Лондон за покупками!», «В Париж за любовью!»…
— А как же моя стипендия? — вспоминал я. — Как же Париж, которого я ни разу в жизни не видела?
— А как же наша свадьба?
— Никто никогда не говорил о свадьбе.
— Я о ней говорю. Сейчас.
— Ты хочешь жениться на мне?
— Да.
— Почему?
* * *Банк считал меня фантастически перспективным клиентом, и у меня уже была кредитная карточка «Дайнерс Клаб». Всего одна подпись вдоль пунктирной линии, и в руках у меня два билета (первого класса, а как же еще!) на самолет, летящий в Город Влюбленных.
Дома меня встретила Дженни. Она была бледная и какая-то посеревшая, но я надеялся, что моя блестящая идея вернет ей румянец.
— Миссис Барретт, угадайте, — сказал я.
— Тебя уволили, — сразу предположила моя оптимистка-жена.
— Нет, я-то не вылетел. А вот мы улетаем. Все выше, вверх и вдаль — до самого Парижа. Завтра вечером. Вот билеты.
— Что за ерунду ты говоришь, Оливер, — сказала она. Но как-то тихо, без обычной насмешливой агрессии. Даже с какой-то нежностью.
— Слушай, а что значит эта твоя вечная «ерунда»? Определи поточнее, пожалуйста.
— Это значит, Оливер, — тихо промолвила она, — что все будет совсем иначе.
— Что будет иначе?
— Я не хочу лететь в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен только ты…
— Ну, это-то тебе обеспечено, крошка, — перебил я ее с притворной веселостью.
— И еще мне нужно время, — продолжала она, — которого ты не можешь мне дать.
Я посмотрел ей в глаза. Они были невыразимо печальны. Но печаль эта была особая, понятная только мне. В ней была жалость. Дженни жалела меня.
Мы стояли молча, обнявшись. Господи, если один из нас заплачет, пусть заплачет и другой. Но лучше, чтобы никто.
Потом она рассказала, как почувствовала себя «совсем говенно» и снова пошла к доктору Шеппарду — не за советом, а за ответом: скажите мне, наконец, что со мной, черт возьми! И он сказал.
Я почему-то почувствовал себя виноватым, что не я первый открыл ей правду. Она догадалась и умышленно глупо вдруг сказала:
— Ты знаешь, Оливер, он из Йельского университета.
— Кто?
— Ну, этот, Аккерман. Гематолог. Сначала в колледже там учился, потом кончил Медицинскую школу, как ты — Юридическую.
— А-а, — протянул я, понимая, что она хочет хоть как-то облегчить то ужасное, что собиралась сказать.
— Но читать и писать он, по крайней мере, умеет? — спросил я.
— Это еще предстоит выяснить, — улыбнулась миссис Барретт. — Но я знаю, что он умеет говорить. А я и хотела с ним поговорить.
19
Во всяком случае, теперь я не боялся идти домой, где надо «вести себя как обычно». Мы снова всем делились, даже сознанием того, что наши совместные дни сочтены.
Нам надо было многое обсудить — вещи, о которых редко говорят двадцатичетырехлетние супруги.
— Я надеюсь, ты будешь сильным, как настоящий хоккеист, — говорила она.
— Буду, буду, — отвечал я, спрашивая себя, чувствует ли всегда и все понимающая Дженни, что великий хоккеист ужасно испуган.
— Из-за Фила, — продолжала она. — Ему будет тяжелее всех. Ты, в конце концов, останешься веселым вдовцом.
— Я не буду веселым, — перебил я.
— Ты будешь веселым, черт побери. Я хочу, чтобы ты был веселым, О’кей?
— О’кей.
— О’кей.
Это случилось примерно через месяц, сразу после обеда. Дженни по-прежнему готовила сама, она настояла на этом. Правда, я в конце концов убедил ее разрешить мне убирать со стола (хотя она с пеной у рта доказывала мне, что это не «мужская работа»), Я возился с посудой, а Дженни играла Шопена на рояле. Вдруг она остановилась, и я сразу же заглянул в гостиную.
