Александр Яковлев - Голоса над рекой
На груди парня висела фанера с надписью: «Погромщик».
Кем он стал, этот парень — свой же, сосед, совсем молодой?..
Ушел к «зеленым»? Еще к кому-нибудь из бандитов?
В 22 году таких на Украине оставалось еще немало.
Чья-то карающая рука настигла его. У матери, все это увидевшей, тут же начались роды…
Ребенок родился семимесячным, слабым…
Дедушка мне часто рассказывал, что рос он, грудным, в мягком и теплом курином пуху.
А я, как дурак, твердил одно и то же:
— Да ведь ты же сам этого не помнишь!
— Ну и что?? Я же помню мамины рассказы.
И я замолкал, я не знал, что теперь говорить.
А дед обычно тихо повторял: — Да, представляешь, В ПУХУ…
Этот факт его биографии был для него почему-то очень важным, возможно, даже он гордился им… И еще он говорил, что перед сном мама всегда гладила утюгом его постель, даже когда он был уже взрослым.
И я сохраняю бережно боль
Как луч твоего тепла.
Бессонными ночами я часто повторяла по порядку свой алфавит, пытаясь уснуть, но не засыпала, зато хорошо выучила все…
«К» начиналось самойловской строфой — такой значительной для обоих.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Дальше шли: Каузальгия и Кержун Антон Павлович.
И вот это, из К. Воробьева, но не из «Великана», а из другой, тоже прекрасной его повести — «И всему роду твоему…»
«Кто-то из великих писателей сказал, что день опять обрадует меня людьми и солнцем и опять надолго обманет меня».
Были здесь и слова Мити из Достоевского, из «Карамазовых»:
«Калина, ягоды, какие красные».
Эти слова, кроме всего, были вывешены вроде своеобразного лозунга на встрече «Свечи» с писателем В.Г.Распутиным в 81 году, когда он был на заседании клуба уже второй раз (в первый раз, в 76 году, обсуждалась его повесть «Живи и помни») — рассказывал, вернее, читал («Я плохо говорю») свое эссе о Шукшине, которое тогда нигде еще не было опубликовано. Слова Достоевского были как бы эпиграфом к этому эссе, одним из них, но эпиграфом о т клуба, от читателей.
Распутин тогда говорил и об отношении Шукшина к женщинам, о том, что Шукшин не любил их, и они в его произведениях, кроме Матери, всегда отрицательные образы…
С женщин Валентин Григорьевич логично перешел на семью. И стал вдруг яростно говорить о том, что развод не имеет право на существование: «Женился и живи всю жизнь с той, кого выбрал! Жена — родня… Родина…»* Он тут очень четко все увязал.
В зале возник шум, послышались вопросы, возражения, но Валентин Григорьевич все это отмел и закончил тему несколько своеобразно: «Когда человек живет с одной женой, — он на двух ногах, — хороша ли, плоха нога, но своя, как и жена. Новая жена — протез (да, так он сказал). Женившийся второй раз идет словно на протезе» (да, да, именно так сказал).
Потом, конечно, выступали, спорили, доказывали, что Валентин Григорьевич все же не совсем прав, приводили примеры, недоумевали (нога жена??), но, как и на первой встрече, Распутин был как скала — стоял твердо, и все их жаркие слова оказывались… жалкими: ударялись в эту скалу, нисколько не сокрушив ее…
«Л».
«Люди, милые люди, здравствуйте!» (В.Шукшин)
«М».
«Мы все сошлись на том, чтобы как можно лучше ухаживать за страждущим человеком, иногда держать его за руку, дарить хоть каплю дружеского тепла, ведь даже за пять минут можно порой одолеть отчаяние»
(Мадлен Риффо, «Больница как она есть». Эту вещь они тоже обсуждали в своем клубе. Говорили и о ней, и о себе, о своей больнице как она есть…)
Здесь было и мое стихотворение «Мама и город».
Можно сменить квартиру,
В город уехать другой,
Но здесь же твоя могила —
Мне надлежит быть с тобой.
Ах, что говорить, Что «оправдывать»
Город хороший мой!..
Какая здесь горечь-черемуха
Над твоей распустилась звездой!..
Мне придется еще увидать напоследок,
Как мой мальчик снесет пережитое мной.
Микеланджело — Микеланьоло ди Лодовико ди Лионардо ди Буонарроти Симони (так звучит полное имя Микеланджело) родился 6.111.1475 года.
«Мне часто приходит в голову мысль о том, что неплохо было бы пересказать (…) все те сюжеты литературных произведений, которые поразили меня. Первым вспоминается «Принц и нищий». Нет, нет, ничто не вспоминается отдельно врывается целый вихрь!»
(Юрий Олеша)(Он сам пересказывает (и весьма своеобразно рассказывает о самих авторах!)
Данте, Монтеня, Гете, Л.Толстого, Тургенева, Пушкина, Достоевского, Марка Твена, Ростана, Уэлса, Ренана, Хемингуэя, Б.Шоу, Карела Чапека, Бунина, Делакруа, Ван Гога, Моцарта, Хлебникова, Ренара, Бетховена, Шаляпина, Маяковского…
И он пишет (пересказывает о львах, собаках, гориллах, кошках, лисицах, воробьях, птице-секретаре, бабочках, павлинах, разных деревьях… И все это, чтобы в конце концов воскликнуть: «Да здравствует мир без меня!»)
«Н».
…Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет и плачет, уходя…
«Надо соизмерять свои силы. В этом, очевидно, мудрость. Но я не мудрый. Я любящий. Таким меня и запомните».
(Эдуард Гольдернесс)«Невозможно, чувствуя ответственность, приходить в отчаяние».
(не знаю чье).Никто не знал тебя, как я,
Поэтому я не остался с тобой,
С такой, как разгорающийся огонь…
«Не боги горшки обжигают? А жаль!»
Примерно с 11 до 15 лет я часто ходил со своими друзьями на окраину села, на маслобойку, которой заведовал дядя Соломон, отец моего друга Илюши Когана.
Увидев нас, идущих сюда, дядя Соломон выходил на дорогу — встречать. Он махал сложенной в руке фуражкой и кричал:
— Кум цу мир, майнэ тайерэ! («Идите ко мне, мои дорогие!»)
Мы кидались к нему.
За ухом дяди Соломона был всегда воткнут какой-нибудь цветок — то ли ярко-синий колокольчик, то ли ромашка… Один раз — не за ухо, а под фуражку был вставлен совсем маленький подсолнушек.
Нам предстоял чудесный пир, дивное лакомство: лущенный подсолнух разных видов.
Подсолнухов в нашем селе было, конечно, навалом — Украина! Но дело в том, что на маслобойке ничего не надо было лущить! — все было готово!
Мешки, разные емкости — ешь до отвала!
Кроме сырых, белых семечек, были и жареные, коричневатые. Жарились они здесь же, в специальной круглой жаровне с механической мешалкой. Это делалось перед тем, как выжать из подсолнуха масло — на особом прессе. До макухи, жмыха.
Любые семечки — сырые или жареные — мы могли брать здесь сколько угодно. И мы брали. Горстями. Горсть запихивали в рот и тут же снова набивали его, не успев прожевать первой.
Жевали до обалдения, пока не заболевали мышцы лица, пока сами не превращались в прессы, в выжималки, откуда текло подсолнечное масло — до подбородка, на грудь…
Обычно на маслобойке мы ели жареные семечки, а карманы набивали сырыми, чтобы не замаслить их, хотя… замасленные мы были уже хорошо!..
Ах, как вкусно все было, какой чудесный запах стоял здесь, как ласковы были с нами взрослые!
Мой внук часто спрашивает меня о самом лучшем, что было в моем детстве, и я всегда говорю: «Маслобойка!»
Внук каждый раз возмущается: «Маслобойка… Да ты мне сто раз о ней говорил!»
«Ну и что? — говорю я. — Ты же задаешь один и тот же вопрос».
И внук смирялся: «Да ладно, дед, ладно! Расскажи про маслобойку, расскажи! Я очень хочу! А у нас есть маслобойка?»
«Нормальный глаз лошади должен быть большим, открытым, блестящим, смелым и доверчивым».
(Андрей Битов)«На всей нашей планете, вероятно, едва ли наберется пятьсот клоунов»…
(Юрий Никулин)7. НЕ ПЛАКАТЬ, НЕ СМЕЯТЬСЯ, А ПОНИМАТЬ
Эта фраза тоже висела в виде «лозунга» при встрече с Распутиным, при обсуждении его повести «Живи и помни», когда писатель был у них первый раз, в 76 году.
Эти слова Баруха Спинозы были тоже встречным, читательским эпиграфом, с ходу говорящим автору о том, как они, читатели, подходили к его повести.
Эпиграфов-лозунгов» было много, с них, по сути, не только начиналось обсуждение повести, но и спор с писателем, что выяснилось очень скоро.
Эпиграфы были не только лозунговые. Был, например, музыкальный эпиграф: на пианино прозвучало Andante Cantabile из 5-й симфонии Чайковского — как знак беды, трагедии….Затем медсестры со своим руководителем и ее младшей дочерью прочли стихотворную композицию, рефреном которой были слова Николая Панченко из его потрясающей «Баллады о расстрелянном сердце»:
