Александр Яковлев - Голоса над рекой
Это стихотворение (не все — то, что было в книге) она выписала из «Алмазного венца» («Алмазный мой венец») В.Катаева. Там автор значился под именем некоего ЭСКЕССА, данного ему, как и всем героям «Венца» Катаевым. Приходилось разгадывать, искать — это было хорошо: о многом узнавал в поисках сам. Узнавал не только подлинного поэта и его имя, но нередко что-то совсем новое о нем, очень интересное.
Где она узнала потом об Эскессе (это был самый трудный поиск), она теперь не помнит, может, и от самого Катаева, может, он где-то сам написал о нем, но вряд ли…
С — это первая буква имени поэта — Семен, Кесс — первые четыре — его фамилии: Кессельман.
Его хвалил Блок.
Эскесс жил вдвоем с матерью, вдовой, в Одессе, в подвале… Мать его боготворила. Он ее страстно любил, но… боялся.
У Семы было жирное лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой, на котором часто возникало такое пророческое выражение, что было страшно за его судьбу… Она и оказалась страшной. Он погиб с матерью во время Отечественной войны — был сожжен фашистами…
Возможно ли, — было ли это?
Вот видишь — приходит пора звездопада, И, кажется, время навек разлучаться…
… А я лишь теперь понимаю, как надо
Любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.
«Вот бы и мне (как Монтеню!) написать такую статью, в которой мотивированно, а значит увлекательно (…), нашли бы место цитаты (…) не одна, не две, а целая река цитат».
(Юрий Олеша)«Г» начиналось словами о Гейне:
«Гейне приходил в Лувр, часами просиживал около статуи Венеры Милосской и плакал. О чем? О поруганном совершенстве человека. О том, что путь к совершенству тяжел и далек, и ему, Гейне, отдавшему людям яд и блеск своего ума, уж, конечно, не дойти до той обетованной земли, куда его всю жизнь звало беспокойное сердце».
(Конст. Паустовский)Кончалась страничка словом, о многом им говорящим:
«Гипс».
В «Д» она любила это: Двое и яблоко.
Изобразить эту фразу (название одного стихотворения Вероники Тушновой) так, чтобы яблоко было нарисовано, придумала она. Яблоко было красное, а черенок и листочек зеленые.
И это, из забытого нынче Эренбурга, из «Бури», любила:
Другие встретят солнце
И будут петь и пить,
И, может быть, не вспомнят,
Как нам хотелось жить.
«Е» с первой строки содержало мысль, касаемую посадки посторонних в «Росинанта» («чужая людская беда» — в стихотворном посвящении мужу из подаренного ему алфавита).
Если жизнь облыжная
вас не дарит дланями
Помогите ближнему, помогите дальнему!
Помогите встречному, все равно чем именно,
Подвезите женщину — не скажите имени!
И была приклеена ее фотография, очень подходящая к этому случаю: мольба на лице, прижатые к груди руки — так, по какому-то поводу она была снята в позе просящей.
«Если человек во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке — что тогда?!»
(Колридж, 18 век)Страница с буквой «Ж» наверху начиналась с фамилии Желтков.
Сбоку, обрамленная волнистой тоненькой рамочкой, была фраза, относящаяся к этой фамилии, на что указывала золотая стрелка.
«… то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение (…) L. van Beethoven. Son. N 2, Opus 2. Largo Appassionato».
(А.Куприн)«… жизнь все же не символ, не одна-единственная загадка и не одна-единственная попытка ее разгадать, что она не должна воплощаться в одном конкретном человеческом лице, что нельзя, один раз неудачно метнув кость, выбывать из игры; что жить нужно — из последних сил, с опустошенною душой и без надежды уцелеть в железном сердце города — ПРЕТЕРПЕВАТЬ (выделено автором — Д. Ф.). И снова выходить — в слепой, соленый, темный океан».
(Джон Фаулз)«Желаю новогоднего счастья навсегда».
(Бел Кауфман, внучка Шолом-Алейхема)Ну, а на странице с буквой «3» было это самое стихотворение о понедельнике:
Захотелось солнечной
Наконец-то встречи»…»
Здесь была и строка Мандельштама:
«За стихи у нас убивают».
У него была одна-единственная фотография родителей. Он тоже был с ними, сидел в середине. Ему было 17 — канун 18-летия и ухода в армию.
И эту единственную фотографию он, очевидно, еще в студенческие годы или, может, в первые годы их жизни здесь заложил в какую-то толстую книгу, чтобы распрямить, и так с тех пор не мог найти. Каждый год он пересматривал книги, листал, тряс их, но фотографии так и не нашел…
Были у него за войну всего одно письмо и открытка от матери (все письма за 8 месяцев до войны пропали во время отступления под Лепелм), справка из их сельсовета и письмо-треугольник от матери друга его детства Зямы Фалкова, сгоревшего в танке.
Вот и все, что было из дома…
Причем, письмо и открытка, как и справка из сельсовета, были даже не на его имя.
Первые на имя его друга Моси, с которым он уходил вместе в армию и вместе потом служил год, а справка — на имя московского дяди, брата мамы.
С конца июня 41 года мать почему-то перестала получать письма сына, хотя он был жив и здоров и, главное, рядом с Мосей, вот мать и писала Мосе.
«Нагартав, 26/VII 41 г.
Здравствуй, дорогой Мося!
Только что твои родители получили твое письмо от 9/VII, в котором ты не пишешь привет от Лейвуси. Нашим переживаниям и волнениям нет границ. От Лейвуси мы получили письмо от 27/VI, и с тех пор ни слова. Прошу тебя, дорогой Мося, с получением этого письма написать нам, где сейчас находится наш сын, служит ли он по своей специальности, все ли вы, наши нагартавские ребята, вместе, а если нет, далеко ли вы все друг от друга.
Мы читаем газеты, слушаем передачи из действующей армии и очень за вас беспокоимся.
Сегодня твои родители напишут тебе письмо.
Будь здоров, желаю тебе и всем нашим ребятам остаться целыми и невредимыми и с полной победой над лютым врагом вернуться домой.
Мать твоего друга Лейдерман П.Д.
Учти, Мося, наши волнения и напиши сразу ответ».
Вскоре Мосе пришла открытка, написанная через 4 дня после этого письма.
«Нагартав, 30/VII 41 г.
Здравствуй, Мося!
При получении сей открытки немедленно напиши мне, где сейчас находится наш сын, мы от него не имеем с 27/VI никаких писем. Нашим переживаниям нет границ.
Надеюсь, что ты сейчас же ответишь нам. Дома у вас благополучно. Будь здоров, желаю тебе остаться целым и невредимым.
Мать твоего друга Лейдерман П.Д.»
Конечно, сразу при получении письма и открытки Мося отдал их своему другу. Тот тут же написал домой, но опять ответа не получил. Теперь уже и Мося ничего не получал.
Ровно три года длилось это молчание. Молчали все.
29 июля 1944 года секретарь Нагартавского сельсовета Березнеговатского района Николаевской области на запрос моего московского дяди, брата мамы, тоже разыскивавшего ее, написал следующую открытку-справку:
«На Ваше письмо от 16/VII 44 г. Нагартавский с/с отвечает, что Ваши родственники Лейдерман И.Б. и его жена Лейдерман П.Д. были эвакуированы в 1941 г., но не сумели переправиться и вернулись обратно в Нагартав, где погибли от рук фашистов.
Сын их Лейдерман Л.И. находится в РККА. Его адрес: п/п 64275 «г».
29/VII 44 г., секретарь с/с И стояла подпись.
Дядя тут же переслал эту справку мне, на мои же личные запросы так все и не было почему-то никаких ответов…
«И».
И я вижу ее, и теряю ее, и скорблю,
И скорбь моя подобна солнцу в холодной воде…
И тогда, протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я горькую разлуку,
Без которой мы не проживем.
И пошел, куда не зная,
С автоматом у плеча,
«Белоруссия родная!..»
Громким голосом крича…
Однажды, будучи беременной, мать вышла из дома и увидела на улице, прямо перед собой повешенного на дереве знакомого парня-украинца из соседнего села. И его отца, тоже знакомого, стягивающего с сына сапоги.
На груди парня висела фанера с надписью: «Погромщик».
Кем он стал, этот парень — свой же, сосед, совсем молодой?..
Ушел к «зеленым»? Еще к кому-нибудь из бандитов?
В 22 году таких на Украине оставалось еще немало.
Чья-то карающая рука настигла его. У матери, все это увидевшей, тут же начались роды…
