Степан Чепмэн - Тройка
И перешла к исполнению своей обычной программы. Сделала все необходимые движения. Кивнула. Взяла его под руку. Засмеялась. Все сработало, как обычно. Они пошли в город.
В гостиничном номере она первым делом отправилась в ванную. Приняв душ, надела его халат. Сом уже сидел в кресле с расстегнутой ширинкой и руками водил у себя в штанах.
Затем он достал свой член и прижал к груди, прикрывая обеими руками. Очевидно, он не был прикреплен к его телу. Розовый, с синими венами, он торчал из рук сома, и мошонка была похожа на волосатую высушенную сливу.
Он очень подробно объяснил ей, что нужно делать с его членом, куда его надо было класть и что не нужно с ним делать.
До женщины дошло вдруг, что он боится. Чего именно? Что она украдет его хрен и будет требовать выкуп? Или продаст его на черном рынке? И какую же, интересно, цену нынче дают за младшего администратора?
Она сняла халат и легла на постель. Сом положил свой член ей на живот. Тот был похож на очень смешную сосиску, ворочавшую в разные стороны своей головкой. Затем он включил вспышку. Камера была уже наготове.
Атамна! Весь этот вечер был до безумия нелеп. Но ее это, в конце концов, не волновало. Ей заплатят за ее время.
И когда-нибудь боги ее народа заплатят ей за ее нынешнюю тяжелую жизнь. Они удовлетворят ее молитву.
В тот день она проснется посреди пустыни под сиянием трех солнц, не зная, как она туда попала. Она уйдет вглубь пустыни и поселится там навсегда, одна.
Она забудет дни, проведенные в одиночестве среди собственного народа, и никогда не будет о них вспоминать.
Глава 7
Я дом и дверь нашел с трудом
Стучал, стучал — был заперт дом.
И я решил разбить окно.
Я замахнулся было, но…
О, сколько раз мне снился этот сон.
Я больше не вижу других снов. Все время одно и то же, снова и снова. Это связано с тем, что случилось со мной в юности.
Вот, например, сон о том, как я ослеп на один глаз. Ослеп, выполняя свой долг. Я имею в виду то, что я тогда считал своим долгом. Воображал своим долгом.
В этом сне я вижу себя упертым молодым ослом, каковым тогда и являлся. Я жил в Чикаго, и мои ноги и одна рука все еще были при мне. После резкого начального всплеска темп моего саморазрушения замедлился. То есть после того, как мне отрезало одну кисть на заводе, наступили счастливые денечки, когда я мог спокойно позволить себе идти домой и попивать пиво.
Сейчас, когда я рассказываю о дураке, каким я был когда-то, мне самому с трудом верится, что это правда.
Мне проще представить себе его в виде вырезанной из цветного картона человеческой фигуры: голубая рубашка, грубые серые бумажные штаны, маленькие черные ботинки. Засунуть бы его в одну из картонных комнат внутри игрушечного набора с названием «Фабрика». Картонные стены, картонные люди, картонные машины. Хорошо. А теперь к обрубку правой руки нужно прикрепить мощную отвертку, а к обрубку левой — человеческую кисть.
Вот он я.
И теперь остается лишь поставить человечка за ленту конвейера. Если конвейер включен, то мимо него двигаются непрерывным потоком цветные телевизионные трубки с разноцветными проводками, закрепленные в стальных каркасах. (По понятным причинам меня перевели из отдела сборных игрушечных моделей.)
Задача фигурки — прикреплять задние стенки из мазонита к каркасам, пока они движутся мимо него. Человечек левой рукой вставляет шурупы, а потом крепко завинчивает их с помощью протеза-отвертки правой руки. Заученные движения не требуют внимания.
А потому внимание человечка блуждает по своей воле. Он изучает пыль на кирпичном полу. Или наблюдает за другими сборщиками на конвейере. Или закрывает глаза и прислушивается к заводскому шуму: грохоту пневматического молотка, гулу двигателей конвейера, шуму кондиционеров.
В течение долгих дней он придумывает себе воображаемое прошлое. Он притворяется, что потерял руку на войне. Да, он в самом деле ведет скрытую войну с этой фабрикой. И фабрика побеждает. Но он не похож на других. Те, другие, они приходят сюда, чтобы заработать деньги. Но он не нуждается в деньгах. Что он делал бы с деньгами? Он никогда не уходит с фабрики. Никогда не видит света дня. Никогда не спит.
Он — человек-загадка!
Как можно вести войну с фабрикой, не имея одной руки и не имея возможности спать? Не знаю, но разве у вас не ползут по шее мурашки от одной мысли, а? Ха-ха!
Но это не значило, что я отказывался получать зарплату. По правде сказать, я получал даже три зарплаты, поскольку работал в три смены под разными именами.
В четыре часа дня я выкидывал Алекса Первого и заступал на вахту как Алекс Второй.
Но каждый человек нуждается во сне. Возможно, я никогда и не был человеком. Может быть, я всегда был машиной, которая обманывала себя? Ведь это так легко — спрятаться от себя. Просто выбираешь такой уголок, куда никогда не заглядываешь, и работаешь, работаешь, и главное — никогда не спишь. И никогда не выясняешь, кто ты есть на самом деле. Это можно делать феноменально долго.
Можно, например, думать о целях своей жизни. Или складывать минуты, остающиеся до следующего перерыва на кофе. И когда подходит время перерыва, можно отправиться в так называемый кафетерий — ряд торговых автоматов у тонкой стенки напротив, — сесть там на пластмассовый стул и думать. Можно пить горячее какао и куриный бульон и думать. Или есть хот-дог и мороженое-сэндвич и думать. Или вычислять количество шурупов, что удалось ввинтить за день. Единственное, что не позволялось (я говорю о себе тогдашнем), — это перестать думать. В этом и заключался основной изъян моего замысла. Стоило мне остановиться хотя бы на минуту, как внутри меня воцарялась пустота.
О чем бишь я?
Я находился на своем рабочем месте, вворачивая в мазонитовую панель шуруп, когда мой мастер, м-р Бош, подошел ко мне. С ним был м-р Сивер, наш сторож. Они остановились позади меня, и м-р Бош дотронулся до моего плеча, чтобы привлечь мое внимание. Потом поманил меня пальцем, приказывая следовать за ним. М-р Сивер занял мое место на линии конвейера.
Конторка Боша представляла собой стеклянную кабину в углу цеха, где мы работали. Там стоял металлический стол и два стула, картотека и вешалка. Изогнутая в форме буквы S лампа бросала овальный круг света на груду промасленных газет. М-р Бош был лысым человечком в очках с толстыми линзами. Он пригласил меня присесть и подвинул ко мне бумажку.
— Компания решила перевести тебя на другую должность. Очередные выкрутасы с мотивацией и всякой там ерундой, состряпанные нашей дирекцией. Прочти это.
Я взял записку и поднес ее к глазам. Мне не хотелось ее читать, но я строго придерживался правила никогда не ссориться с людьми. Жестокий жизненный опыт научил меня тому, что стоит вам только хоть на минуту вспылить, и вы немедленно оказываетесь втянуты в чьи-то глупые личные проблемы. Неуклонно следуя этому правилу, я постепенно и вовсе перестал с кем-либо разговаривать. Я жил в полном одиночестве, замкнувшись в собственном дурацком личном мирке. Я был чудовищно одинок — и всегда окружен, по моему мнению, одними идиотами, — вот в каком мире я жил. Другой бы на моем месте давно повесился.
М-р Бош терпеливо ждал, когда я прочту бумагу. Я попытался ее прочесть, но, сколько ни поворачивал ее так и сяк в руках, мне все время казалось, что буквы напечатаны вверх тормашками.
Моя новая работа заключалась в том, чтобы выполнять работы всех остальных. Не все сразу, а по одной, по десять минут на каждую. Чтобы освободить рабочих на конвейере, давая им дополнительный перерыв в десять минут — вроде как поощрение со стороны дирекции.
— Алекс, тебе повысят жалованье на десять процентов, — сказал Бош. — Это удачное продвижение по службе. И знаешь, почему они выбрали тебя? Потому что ты побил все рекорды присутствия! Ты что, вообще никогда не болеешь?
— Я пытаюсь превратиться в машину. Когда я могу приступить к работе?
— Уже приступил. Поздравляю. Эта новая работа — самый лучший вариант для тебя.
— Конечно.
— Ты хоть понимаешь почему?
— Не имею понятия.
— Потому что у тебя, Алекс, психологические проблемы. Размером с окружающий тебя мир. Разве я тебе об этом не говорил?
— Наверное, говорили. Я могу идти?
— Алекс, ты представляешь угрозу для самого себя и для всех, кто тебя окружает. Тебе, на самом деле, нужно длительное, основательное лечение.
— Спасибо за сочувствие, м-р Бош.
Я покинул конторку мастера и направился обратно к конвейеру. В моей руке-отвертке все еще была зажата бумажка, и я опять попытался ее прочесть, но ничего не смог понять. Все было еще хуже, чем всегда. Мало того что я не мог ее прочесть, я вдруг вообще забыл, что это такое. Это часто случалось со мной в те дни. Самые обычные и привычные вещи вдруг оказывались незнакомыми. Чашка, будильник, записка… Я знал, что они для чего-то предназначены, но не мог вспомнить, как они называются.
