Ларс Кристенсен - Посредник
– Прекратите! – повторил я.
– Чего?
– Швырять в море пустые бутылки. Рыбы могут порезаться.
– Порезаться? Вот было бы классно, а? Ловил бы потрошеную макрель!
Они с грохотом причалили, аж мостки задрожали. Здесь привальных столбов не было, и ничто не самортизировало удара. Я не намерен особо задерживаться на этой бездарной шайке, скажу только, что Путте хотел забрать Хайди и двинуть к следующим купальням, они что-то затевали, вроде бы праздник отлива, но Хайди отказалась, и в конце концов Путте разозлился.
– Может, Лисбет не занята, – сказал я.
Почему я так сказал? Путте смотрел на меня, Хайди смотрела на меня, все смотрели на меня.
– Лисбет не занята? Что ты имеешь в виду?
– Может, она захочет поехать с вами, вот и все.
– Не занята? Ты что, трахаешься с Лисбет? Неужели?
– Я не это имел в виду. С какой стати мне трахаться с Лисбет?
– Почем я знаю? Я не телепат. Возьми себя в руки, Бледнолицый! Еще сгоришь на солнце смотри.
– Я с Лисбет не трахаюсь. Она в саду, сама с собой играет в крокет.
Путте повернулся к Хайди, показывая на меня:
– Ты решила уединиться с этим ленивцем?
– Мы, пожалуй, придем попозже.
– Пожалуй, придем попозже! Черта лысого я стану торчать здесь и переливать из пустого в порожнее.
Путте прыгнул в лодку, и они наконец отвалили, слава богу, но день был испорчен, во всяком случае почти. Путте поставил меня на место. Пасть ниже вряд ли возможно. Зачем я говорил то, в чем не было необходимости? Никто ведь меня за язык не тянул. Я говорил, чтобы угодить, говорил то, что, как мне казалось, им хочется услышать, а достигал прямо противоположного результата. Никому не угождал. Неужели так будет и с писательством, неужели я буду писать то, что, как мне кажется, народ хочет прочесть? Когда приду сюда в следующий раз, позабочусь, чтобы шел дождь. Тогда мы сможем посидеть в купальне, невидимые, несмущенные, насколько я сумею не смущаться в обществе Хайди, в купальне, когда идет дождь. С другой стороны, весьма сомнительно, чтобы Хайди в дождь сидела на мостках, а тогда я дальше не продвинусь. И я мысленно повторил: дальше я не продвинулся. Застрял. Завяз. Мы пошли к Лисбет, в нескольких метрах друг от друга.
– Мы пойдем к ним? – спросил я.
– Я так сказала, чтобы от них отвязаться.
Это повод подойти к ней чуть поближе.
– А Лисбет разве не свободна?
– Ты имеешь в виду, легкомысленна?
– Нет. Просто свободна.
– Постоянного парня у нее нет. Если ты об этом. Тебе любопытно?
– Вот уж нет.
Хайди засмеялась:
– Ну да, еще как любопытно!
Я не сразу нашел что сказать.
– Откуда ты знаешь Лисбет?
Хайди подняла шишку, бросила в меня. Мне нравилось, что она кидает в меня шишки. Пусть хоть целую сосну на меня свалит.
– Ты целиком зациклился на Лисбет, да?
– Не-а. Зациклился? Ничего подобного. Просто спросил.
– Мы дружим с детства.
– Однажды я был у нее на дне рождения. Давно. Может, и ты там была?
– Может. Никто больше не хочет ходить к ней на день рождения.
– Почему?
– Ты бы пришел?
Лисбет качалась в гамаке. Жестом подозвала нас. Кошка куда-то пропала. Мы подошли ближе.
– Расскажи про Ивера, – попросила Лисбет.
– Что рассказывать-то?
– Как – что? Тебе же есть что рассказать. Иначе я бы и спрашивать не стала, так?
– Он ходит босиком.
– Это все видят. Найди что-нибудь поинтереснее.
– Его мамаша печет вкусный хлеб.
– Ну, ты вдруг стал полным занудой, Кристиан. Расскажи про алкаша.
– Про папашу?
– Там что, не один алкаш?
– Он мастерит блесны, на которые Ивер ловит рыбу.
– У них нет денег на фабричные блесны?
– Может, папашины лучше покупных.
– Наверняка. Хотя мне на это плевать. Расскажи про его брата.
– Насколько мне известно, у него нет брата.
– Насколько тебе известно? А полубрат? Немецкий ублюдок? Слабоумный. Расскажи про него.
– У Ивера и полубрата нету. Насколько я мог выяснить.
– А кто же тогда шастает по округе и палит из ружья?
– Как мне удалось узнать, из ружья они отстреливают кур, пулей в затылок.
– Отлично, красавчик. Уже лучше. Как насчет собаки, которая не умеет лаять?
– Про нее я вообще не слыхал.
– Потому что она не умеет лаять. Что ты сделала с нашим мальчиком, Хайди? Жарила на солнце или только сосала за ухо?
– Замечательно. Заткнись, Лисбет.
Пора удалиться. Я так и сделал. Тихо-спокойно ушел. Кстати, думаю, они вообще не заметили, что я ушел. Отыскал в кустах велик. Больше всего мне хотелось закрыть глаза, отпустить руль, скатиться прямиком на пристань и не тормозить, тогда через день-другой Ивер Малт заловит меня на крючок, мерлана со спицами вместо ног. Но я этого не сделал. Такое я мог только сочинять. Выдумывать. То-то и оно. Что я говорил? Все в голове. Таков мой девиз. Я поехал домой. Мама по-прежнему сидела на балконе, листала свой желтый блокнотик. Наверно, подсчитывала, какие товары мы получили от торговца на прошлой неделе, и составляла список на следующую. Увидев меня, она сперва засмеялась. Сегодня все только и делали, что смеялись. Я что-то проморгал? Сегодня международный день смеха под эгидой ООН? Или НАТО решило, что всему населению стран-членов надлежит 14 июля смеяться? Или это затея правительства Бортена? Мне тоже смеяться? Я смеяться не стал.
– Ты обгорел, – сказала мама.
– Да? Хорошо, что ты сказала. Мне уже легче.
– Незачем сердиться просто оттого, что я так сказала.
– Я не сержусь. Почему ты твердишь, что я сержусь, когда я вовсе не сержусь? А?
Мама помолчала, только смотрела на меня, и в этот миг я был уверен, что она видит мои вмятины. Секунду мне хотелось положить голову ей на колени и сказать: пожалуйста, посмотри на мои вмятины.
– Схожу за мазью, – сказала мама.
– Лучше уксус, будь добра.
– Что-то случилось? Ты такой сердитый.
– Ну вот, снова-здорово! Я не сердитый! С какой стати мне сердиться?
– Вот и я спрашиваю. На меня сердиться не за что.
– Если ты повторишь еще раз, я вправду рассержусь, да-да!
Я опрокинул чашку, прошел мимо мамы, поднялся к себе в комнату. Кожа потрескивала. Я рискнул подойти к зеркалу и ужаснулся. Физиономия тоже обгорела. Я был похож на распухшую сливу. Вдруг это никогда не пройдет? Вдруг я обречен вечно ходить красным? Вот моя кара. Если там наверху существует какой-нибудь сволочной бог, слева от Луны, и смотрит прямо перед собой, то он приговорил меня, Кристиана, Криса, Чаплина, Бледнолицего или Умника, зовите как угодно, к вечному солнечному закату. Мне надо попросту запереться в комнате и поддерживать контакт с человечеством через почтовую щель и замочную скважину. Так или иначе, одно ясно. Я никогда больше не стану смотреться в зеркало. Так я себе торжественно обещал. Больше никаких зеркал! Затем я опять попытался писать стихотворение, которое еще не было стихотворением, только заголовком, и он, кстати говоря, нравился мне все меньше. Но когда кожа трещит, а физиономия смахивает на переспелую сливу, писать невозможно. Я открыл «Моби Дика», попробовал читать. Честное слово, с каждой перевернутой страницей этот роман становился все толще и толще. Каждая фраза была как барьер, через который надо перелезть, и барьеры эти становились все выше, а когда я дошел до второй страницы, пришлось вернуться назад, посмотреть, не упустил ли я чего. Так оно и шло, то бишь не шло вообще. Шло в другую сторону. Вспять. Я читал вспять и кончал на «Зовите меня Измаил» каждый раз, когда пытался двинуться дальше, а еще хуже будет, если я дочитаю дотуда, где роман еще не начинался, и буду листать воздух. Я со всей силы шваркнул «Моби Дика» в стену, переплет оторвался, и все ровным счетом 703 страницы разлетелись по полу в полном беспорядке, так что я просто собрал их в кучу и отправил в мусорную корзину. Успокоившись, я услышал, что мама на балконе поет, поет мою песню, «Blue Skies», которая плывет прочь, и может унести меня, и никогда не кончается, длится в рефренах солнца. Я исполнился такой гордыни, что не сдержал клятву и опять посмотрел в зеркало. И невольно обеими руками зажал рот, чтобы не закричать. Теперь еще и сыпь появилась, как от кори. Вся физиономия походила на большой мяч в красную крапинку. Я не узнавал сам себя. Словно нагнулся над колодцем и увидал там урода, жуткую морду. Я отпрянул, но безуспешно. Я никуда не пропал. Закрыв глаза и ощупывая пальцами лицо, я не мог отделаться от впечатления, что оно сплошь в горных цепях, болезненных горных цепях. Внутренняя краснота проступила наружу. Поделом. Иных метят водой. А я помечен огнем. Никогда больше не посмотрю себе в глаза. Никогда больше не посмотрю на себя в зеркало, никогда, на сей раз я дал клятву и повторил: больше никаких зеркал!
