Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
– Та-ак! – повторил Гарри, зловеще усмехаясь, – что делать-то с тобой будем, а? Ты что же это, а? Так, на халяву хотела проскочить? Без очереди, да? И не стыдно?
Наташа, сознавая всю глубину своего падения, опустила лицо в колени и обхватила голову руками, будто ожидая, что ее сейчас будут бить. Плечи ее мелко тряслись в ознобе шока и унижения. Вдруг странные звуки вырвались из того места, куда Наташа спрятала лицо. Сначала тихо, как тоскливое жалобное мяуканье, а потом все громче и громче. Саше, который стоял уже переполненный жалостью к девчонке и даже краснел, будто его самого застигли за чем-то неприличным, эти звуки стали напоминать что-то совсем близкое, родное, но что именно – он никак не мог уловить, сравнить, вспомнить. Наконец его осенило: такие звуки издавал его кот, когда его выкидывали за дверь.
Сашин кот был бродячей одноглазой дворнягой, которую он подобрал в своем подъезде. Глаз кот потерял скорее всего во время мартовских любовных войн за право обладания какой-нибудь такой же драной кошкой. Кот так умоляюще смотрел на него своим одним глазом, так кротко и без надежды на результат мяукал, что Саша его пожалел. Саша, по сути, был человеком добрым, а в тот вечер был добр особенно. Добродушен и пьян был Саша тем вечером, и кота взял. Поскольку кот был дворнягой, и поскольку Саше претили банальности, он еще с порога отмел варианты типа «Мурзик», «Васька» и назвал кота Полканом. Буквально на следующее похмельное утро он удивился, обнаружив на постели у себя в ногах нагло расположившееся антисанитарное существо, которое уже без всякой робости или кротости смотрело на него своим единственным глазом и, мяукая теперь совсем по-другому, явно просило жрать. По той же причине врожденной доброты Саша Полкана оставил у себя, хотя ему в тот же день пришлось об этом пожалеть. Стригущий лишай Сашу миновал, но постель пришлось сменить, а кота – выстирать, получив при этом несколько долго незаживающих царапин и оглохнув от истеричного крика Полкана, который не мылся никогда. Мерзкими привычками бомжа Полкан дорожил и поэтому справлял нужду, где хотел. То, что это называется у ученых зоологов мягким термином «метить углы», Сашу утешить не могло, так как то, чем он метил углы, воняло так, что уже никакую девушку в дом пригласить было нельзя. Поэтому одной только этой привычке Полкана Саша объявил жестокую войну. Как только он обнаруживал совершенное, чаще всего по запаху, он ловил кота, тыкал его носом в источник аромата и затем выкидывал за дверь минут на пять, шантажируя его тем, что он выкинут из дома навсегда и может, мол, теперь возвращаться в свой любимый двор, а дорогу сюда забыть. Кот был смышленый, он всякий раз знал, что натворил, и знал, что его за это накажут, поэтому прятался в самых труднодоступных местах: на шкаф, под кровать, в узкий простенок между шкафами и т. д. Поэтому ловить его каждый раз было тяжелой работой. А потом еще надо было его ухватить за шиворот, невзирая на зловещее шипение, причем избежать при этом царапин, потом, держа его на весу за шиворот одной рукой, оттащить к двери туалета и там внушить ему, что это надо делать здесь, и только! Затем поднести к входной двери, другой рукой открыть ее, выбросить кота подальше за порог и быстро захлопнуть дверь, чтобы он не успел проскочить обратно, потому что ему удавалось делать это иногда с необыкновенным проворством. Сами понимаете, процесс был крайне утомительным и неприятным, но всякий раз повторялся Сашей с редким мужеством и упорством, потому что он твердо решил в этом именно вопросе Полкану не уступать ни пяди своей жилищной площади. Полкан был действительно смышленым котом (выжить в их дворе мог далеко не всякий, надо было развивать не только силу, но и сообразительность), однако никак не мог постичь одного: почему то, чем он метит углы, хозяину не нравится, почему это плохо, что в этом такого; почему такое жестокое возмездие – выкидывание из дома в коридор?
И вот, когда кот оказывался за дверями, он начинал даже не мяукать, нет! Он рыдал! В прямом смысле этого слова! Абсолютно человеческим голосом, басом, он рыдал, никуда не отходя от двери. Он выл так, что из других дверей выглядывали соседи, уверенные в том, что в подъезде кого-то убивают, потом замечали кота и спрашивали – чей? Рыдающий кот прошибал всех, и когда Саша открывал дверь, а кот со скоростью света бросался обратно в квартиру, ища в ней угол, где, по его мнению, можно спрятаться, тогда соседи смотрели на Сашу, как на законченного садиста и мучителя домашнего животного, и Саше приходилось объяснять, что он таким образом кота воспитывает, но выкидывать совсем – вовсе не собирается.
– И за что вы его так? – укоризненно спрашивали соседи.
Саша объяснял. И тогда соседи, тут же забыв про свой гуманизм, советовали кота кастрировать, тогда он, мол, перестанет испражняться в углах. Саша этого не хотел, и почти каждый день повторялось одно и то же – преступление, поимка, наказание и душераздирающие рыдания за дверью. Война эта продолжалась с переменным успехом, но постепенно перевес стал склоняться в Сашину сторону. Полкан стал писать в углах все реже, а в туалете – все чаще. Но все же хоть раз в две недели горькие стенания Полкана, его спекулятивный вой (ибо он знал, сволочь, что его все равно пустят обратно) – нарушал патриархальную тишину их старого дома.
Вот точно так, один в один, выла сейчас раздавленная Наташа, понимая, что ее сейчас попросту выкинут за борт, и никогда она больше не увидит и тем более, не потрогает своего Сeмкина. И опять – в свою школу, к своим убогим подругам, дешевым сережкам, скучным урокам, бедным, считающим каждый рубль родителям, а этот блестящий, праздничный мир, в котором она оказалась только случайной и неблагодарной гостьей, – вновь станет чужим и далеким. Наташе было так больно, так горько, как никогда до этого в ее маленькой и короткой жизни. И вот она рыдала так, что артист Полкан, всякий раз играющий за дверью на струнах Сашиного сострадания, мог бы ей по-настоящему позавидовать. Наташа, в отличие от кота, твердо знала, что ее не пожалеют, и что она сейчас, в этот момент, лишится всего, о чем мечтала.
Однако она была не права, ее все-таки пожалели…
– Ну, мы ж не звери какие, – подумал и сказал Саша, обращаясь к Гарри.
Гарри был не зверь, он был воспитатель. Впрочем, как и Саша по отношению к коту. Строгий и справедливый воспитатель. Если отец и мать не в состоянии были воспитать девочку, то эти функции взял на себя он. Он видел, что девочка уже сама себя наказала, видел, как ей было стыдно. Ее дикий кошачий вой был проявлением настоящей боли, ничего актерского в нем не было. Этот вой был таким страшным, таким отчаянным, что Гарри с Сашей даже испугались поначалу. Да и на пароходе, услышав его, могли подумать, что действительно где-нибудь в трюме какой-нибудь маньяк потрошит свою несчастную жертву.
– Ну все, все… – сказал Гарри, подойдя к бьющейся в истерике Наташе и положив ей руку на плечо. – Все, я сказал! Хватит! Ну!
Наташа постепенно стала затихать, почувствовав на остренькой ключице стальной палец воспитателя. А с другой стороны – почувствовав почему-то, что ее сейчас за борт не выкинут, во всяком случае – пока.
– Ну-ка, посмотри на меня, – велел Гарри, – ну! Ты слышала, что я сказал? Посмотри на меня! Сейчас же!
Наташа осторожно подняла вверх зареванную грязную мордочку, всю в подтеках черной туши, снесенной с век и ресниц штормом своей истерики. Она все так же дрожала, иногда всхлипывала, а в промежутках тихо скулила. Живопись пьяного авангардиста на ее лице продолжала совершенствоваться, так как Наташа все пыталась вытереть лицо то ладонями, то пальцами. Гарри протянул ей свой платок.
– Сп-сп-аси-ибо, – опять попыталась завыть Наташа, но Гарри не дал.
– Все, все, успокоились, – сказал он. – Теперь встали с колен… Ну! Теперь нормально сели. Не туда! – повысил он голос, когда Наташа решила примоститься опять на краешек кровати Сeмкина.
– А куда? – робко спросила Наташа, готовая теперь повиноваться безоговорочно.
– Вот сюда садись, на стул. Вернее, нет! Встань-ка в угол. Тебя в детстве в угол ставили? Наказывали тебя так?
– Нет, – опустила голову Наташа, покорно встав с постели Сeмкина.
– А как наказывали? – полюбопытствовал Гарри.
Наташа молчала.
– Говори, как? – повторил Гарри строже.
– Меня… пороли…
– Пороли? – изумился Гарри.
– Да… – еле слышно прошептала она и сквозь грязные разводы на ее щеках проступил розовый цвет смущения.
Никогда, ни за что и никому не призналась бы в этом взрослеющая девочка, но сейчас и ситуация была экстремальной, и воля ослабла после истерики, и в уголке души тихо тлела надежда, что Гарри ее пожалеет.
– Значит, пороли… – задумчиво повторил Гарри, абсолютно не зная, как на это реагировать.
Наташа только кивнула, опять опустив голову, и из ее глаз опять полились слезы.
