Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
– Смотри, смотри, – поучительно изрек Саша. – Ну что? Нравится? Вот с этим ты хотела?! Ты вот так хотела лишиться невинности, да?! Гляди, гляди-и!! – все тыкал Саша ее носом в этот распластанный кошмар, потом посмотрел на нее, увидел результат и с педагогической гордостью подумал, что хоть одну заблудшую девичью душу он спас.
Наташа стояла, прижав руки к губам, из ее глаз текли слезы, и она неотрывно глядела на тело Сeмкина, лежащее у ее ног. Потом медленно повернула к Саше мокрое от слез, счастливое лицо, молитвенно сложила руки на груди и с неколебимым восторгом прошептала вдруг совершенно неожиданное:
– Господи! Какой же он все-таки красивый!
– Фу-у,…твою мать! – только и смог выдохнуть наш обломанный «Песталоцци», безнадежно махнул рукой и, оставив Наташу в немом упоении наслаждаться даже таким видом любимого существа, пошел сказать Гарри, что его телохранителям предстоит сейчас грязная работа: все убирать и защищать не только самого Сeмкина, но и его репутацию, для чего их, собственно, не нанимали.
Поручение было воспринято ребятами тяжело, без радости, но, Гарри тут же подкрепил его купюрой в 100 долларов, отчего оно перестало казаться таким уж противным. К тому же можно было сунуть кому-нибудь из обслуги рублей 500, чтобы они там все вытерли, а оттащить Сeмкина обратно в каюту, раздеть и бросить в постель – это дело плевое.
– Посторонись, – сказали хранители тела Сeмкина Наташе, так и продолжавшей стоять в столбняке у этого тела и глядеть на него с неоправданным обожанием.
Морщась от смешанного запаха не совместимых друг с другом ингредиентов, то есть – любимого одеколона артиста «Хьюго Босс» и того, что он из себя изверг, ребята поволокли его в каюту. Назвать их в этих обстоятельствах словом «ребята» – мало и недостойно. Они были сейчас санитарами имиджа, охранниками образа веселого и нежного паренька, сантехниками засранного дворца девичьих грез, дворниками глухих переулков нашего праздничного шоу-бизнеса – никак не менее!
Наташа проводила их до каюты, и так, чтобы санитары не заметили, сквозь полуоткрытую дверь стала наблюдать, как они сбросили его на койку, небрежно и грубо, будто какой-нибудь мешок, а затем, сопя и тихо матерясь, начали его раздевать. Не без вожделения наблюдала девочка за этим процессом, хотя эротики в нем было, честно сказать, столько же, сколько в полостной операции кишечника. Джинсы в облипку, да к тому же еще и мокрые, никак не снимались. Один из ребят, расстегнув пояс, остервенело сдергивал эти джинсы с бедер артиста, но было видно, что профессиональных навыков работников вытрезвителя у него нет. У него не получалось, и он зверел все больше. Наконец он поставил тело Сeмкина на голову в азарте погони за решением проблемы, которая казалась поначалу элементарной, и даже не заметил, как поставил, продолжая воевать с непокорными штанами. Этого делать не следовало, потому что Сeмкин тут же блеванул еще раз. Второй все это время просто стоял, хамски ухмыляясь и не помогая товарищу. Товарищ, потерпевший поражение в неравной схватке с телом Сeмкина и его штанами, обрушил остатки своей ярости на коллегу: «Хуля ты стоишь, ржешь?! Чупа-чупс ты обсосанный! Мог бы и помочь!» Коллега действительно сосал в это время упомянутый леденец. Но он не обиделся, а только сказал, продолжая ухмыляться: «Да брось ты его так, козла вонючего. Чего ты возишься с этими несчастными штанами? Тебе такого задания не было, ну и успокойся».
Наташе хотелось вскричать: «Да как вы смеете! Ведь это же Сeмкин!» Но она вовремя сообразила, что, во-первых, ей обнаруживать свое присутствие сейчас никак нельзя, а, во-вторых, они все-таки наверное смеют, и камердинерами певца они выступают не в первый раз. Поэтому Наташа промолчала и попыталась даже спрятаться подальше в боковой коридорчик. Ждать оставалось недолго, терпение телохранителей было истощено, и уже минуты через две они плюнули и ушли, продолжая тихо переругиваться и позабыв даже притворить дверь в заблеванную каюту обожаемого артиста.
Наташа выждала еще несколько секунд, потом осторожно выглянула из своего коридорчика. Магистральный коридор корабля был пуст. Никого. Ни одной живой души. Путь был свободен, и ничто, казалось бы, уже не мешало вплотную приблизиться к милому сердцу предмету. Наташа на цыпочках преодолела несколько метров, отделяющих ее от мечты, боком протиснулась в полуоткрытую дверь и плотно прикрыла ее за собой. Все! Они были наедине! Она и он, ее герой, ее любимый певец, ее божество!! Не имело никакого значения, в каком виде он тут лежал, какой запах тут стоял, – все это мелочи, главное – он здесь, миленький, родненький, славненький, такой знаменитенький, золотце, зайка такая… такой… И она, вот, рядом, руку можно протянуть и коснуться – лица, груди его обнаженной и даже… А что, если посмотреть… У Наташи вспыхнули щеки и задрожали пальцы, но адская мысль – посмотреть, что у Сeмкина там, внизу, – все не уходила, а наоборот, все настойчивее билась в пламенеющем девичьем мозгу.
Наташа погладила трепещущими пальчиками дорогое лицо и, подчиняясь приступу нежности, накрывшим ее, как лавина, – парализующим, отнимающим остатки разума, – стала целовать его щеку, лоб, шею. До губ добраться было трудно, так как Сeмкин лежал на боку, и губы большей частью были утоплены в подушке. Хотя… остатки разума или хоть какой-нибудь логики – все же были: Наташа понимала, что все это, быть может, первый и последний шанс, и скорее всего, такого случая больше не представится никогда. Поэтому только сейчас, больше она его так близко никогда не увидит и, тем более – не почувствует. Так что моментом надо было пользоваться. И быстро! Пока его не пришли проверять. Эта тревожная мысль стимулировала и оправдывала крепнущую с каждой минутой тягу к объекту. Ну, а кроме того, этот объект вобрал в себя всю любовь девочки к отечественной популярной музыке. И теперь эта застывшая музыка неподвижно распласталась на запачканной, смятой постели.
Наташа тщетно пыталась повернуть голову Сeмкина, чтобы, наконец, добраться до его губ, но ей это пока не удавалось. Но все-таки ее упорство и целеустремленность были вознаграждены. Сeмкин повернулся сам, внятно сказал: «во блядь» и почмокал слипшимися губами в своем непробудном сне. Сон и впрямь был непробудным. Сказка о мертвой царевне, в которой царевной был именно Сeмкин, разыгрывалась сейчас в каюте, и никакие хоть семь, хоть десять богатырей – не могли бы его теперь пробудить. Сон, что и говорить, был глубоким, можно сказать, человек не заснул, а потерял сознание, и заезжий витязь (в лице Наташи) с его робкими и неумелыми поцелуями на будильник никак не тянул. Губы «царевны», сомкнутые в жесткую, непримиримую по отношению ко всем витязям, мешающим спать, складку – не размыкались никак, но Наташа не отчаивалась. Она решила оставить на время его губы в покое и заняться тем, что с самого начала занимало ее воображение даже больше, чем губы. Губы ведь у всех на виду, ведь не все ходят в масках или противогазах, а вот посмотреть на то, чего не видно, и о чем можно было бы потом рассказать подругам, как величайшую тайну всех времен и народов! – Вот это да! Этим стоило немедленно заняться. И Наташа принялась доделывать то, что не удалось здоровому амбалу-телохранителю: она предприняла попытку стащить с Сeмкина прилипшие к его берцовым костям джинсы.
Вот за этим занятием ее и застукали. Занятием, прямо скажем, почти криминальным, которое можно было бы расценить как физическое домогательство или попытку изнасилования. Наташа так была увлечена близостью с любимым и внезапно открывшейся ей возможностью потрогать его где захочется, что и не заметила, не услышала даже, как к двери каюты подошел – о ужас! – сам Гарри. Не услышала, не обернулась даже, когда Гарри открыл двери и встал на пороге каюты, возмущенно вглядываясь в полумраке на юное существо, восторженно сопящее над тем, что по праву принадлежало одному только Гарри, и квоту на которое он мог раздавать исключительно сам. За спиной Гарри стоял Саша, с деланной укоризной глядя на несчастную Наташу.
– Та-ак! – сказал Гарри, будто зачитывая приговор осужденной за тяжкое преступление и хороня ее последние надежды на помилование, а уж тем более – на соитие с невменяемым кумиром. – Надо же, во сне хотела! – сказал Гарри, обращаясь к Саше, как к свидетелю преступления и понятому.
Эти слова он произнес, когда Наташа обернулась, когда ужас, сформировавшийся у нее внутри, дополз до глаз и застыл в них, распялив веки и наполняя глаза влагой стыда и отчаяния; когда она закрыла ладонью беззвучно кричащий рот, сползла с постели на пол и села на нем, некрасиво расставив ноги.
– Та-ак! – повторил Гарри, зловеще усмехаясь, – что делать-то с тобой будем, а? Ты что же это, а? Так, на халяву хотела проскочить? Без очереди, да? И не стыдно?
Наташа, сознавая всю глубину своего падения, опустила лицо в колени и обхватила голову руками, будто ожидая, что ее сейчас будут бить. Плечи ее мелко тряслись в ознобе шока и унижения. Вдруг странные звуки вырвались из того места, куда Наташа спрятала лицо. Сначала тихо, как тоскливое жалобное мяуканье, а потом все громче и громче. Саше, который стоял уже переполненный жалостью к девчонке и даже краснел, будто его самого застигли за чем-то неприличным, эти звуки стали напоминать что-то совсем близкое, родное, но что именно – он никак не мог уловить, сравнить, вспомнить. Наконец его осенило: такие звуки издавал его кот, когда его выкидывали за дверь.
