Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Большой наморщил лоб.
– Да, да. Мне он сразу не понравился.
– Он говорит, что был с Нуртасом все эти дни. И в тот день ушел с квартиры Меченого в час или в два.
– Может быть. Ты мне скажи: где Доктор?
– Не знаю.
– Что он делает? – Большой стучал пальцами по столу. – Про
Искандера что знаешь?
– Сидит.
Водка помогала плохо. И пьяному, и трезвому снился Шеф. Он лежал с запрокинутой навзничь головой в огороженном штакетником, палисаднике, у заброшенного домика, в густой траве. Лежал с пустыми глазницами и еле слышно разговаривал со мной. Разобрал только одну фразу: "Вот видишь…".
Пью без перерыва вторую неделю подряд. Пустые глазницы Шефа преследуют и наяву.
Летний дождь…
Приходила мать Кеши Сапаргалиева. Шеф говорил про нее: "Тетя
Фатиха добрая". Сам Кеша не пришел. Твой уход указывает на твое истинное местоположение. Опять же, если бы папа был здоров, возможно все и не так выглядело бы. Хотя как знать. К примеру, старший товарищ отца – Г.М. прислал к маме вместо себя жену. Пришел и Джубан
Мулдагалиев. Так бы может быть и не пришел, но несколько дней назад
Мулдагалиев стал первым секретарем Союза писателей Казахстана.
Положение обязывало. Я излишне придирчив к людям.
Маме, и уж тем более, мне, они ничем не обязаны.
Матушка не может сосредоточиться на главном, помешалась на
Сайтхужинове.
– Джубан, ты депутат Союза… Помоги наказать милицию.
Мулдагалиев обнял маму.
– Шакен, обязательно помогу.
Вчера матушка была прокуратуре. Ее признали потерпевшей.
Следователь Рыбина квалифицировала убийство по статье 88, часть третья – "Убийство с особой жестокостью". Зашла мама и к прокурору района. Он нахамил и выгнал ее из кабинета.
Большой говорит, что Бисембаев был не один.
– Он трус, – сказал Большой. – Один бы он ни за что не полез.
Трус не трус, но он же начал с того, что ударил несколько раз газовым ключом сзади. Для этого не обязательно надо быть еще с кем-то. Следы борьбы, как говорил Иоська Ким, указывают на то, что
Шеф и после ударов по затылку бился за жизнь. В какой- то момент силы покинули его и он… прекратил сопротивляться. Я не мог отделаться от воспоминания о разговоре с Большим в тот день, когда он предложил мне поискать Шефа, а я, тогда про себя послав брата в задницу, ответил: "Да ну его…". Похоже на то, что сказал я как раз в тот момент, когда Шеф дрался за жизнь.
Пройдет еще семнадцать лет, прежде, чем я получу небольшое представление о силе власти бессознательного и пойму, почему мне не давали покоя воспоминания и о порванной мной рубашке Шефа, и о брошенных в суете злобы неосторожных фразах.
– Эдик, удастся нам добиться расстрела для Бисембаева? – спросил я.
– Что ты?! – замотал головой Большой. – Нуртас не работал.
– Какое имеет отношение к делу, работал он или не работал?
– Прямое! Личность потерпевшего для суда имеет решающее значение.
Был бы Нуртасик непьющий, образцовый работяга с Доски почета, так и разговора нет. Можно было бы поднять шум, писать письма от общественности, тогда суд с удовольствием приговорил бы к вышке
Бисембаева.
– Но у Бисембаева три судимости. Это разве не играет роли?
– Роль играет. Но, помяни мое слово, дадут ему лет семь – десять.
Никак не больше.
… От жизни перемен
Джона перевели с Каблукова на Сейфуллина. Я отнес ему и Ситке передачу, оставив ее у буфетчицы третьего отделения на проходной.
Возвращался по Курмангазы, и, не доходя опорного пункта, увидел
Соскина. Он шел через двор сверху с тремя мужиками и смеялся. Шли они от Меченого. Соскин не мог не видеть меня, но сделал вид, что не заметил.
Компьютер и загадка Леонардо
Меня вызвал помощник прокурора Советского района. С Анатолием
Крайненко заочно знаком с 72 -го года.Той зимой Кенжик проходил практику в прокуратуре и я, поджидая его, читал в коридоре стенгазету. На трех машинописных листах в газете начало статьи о следователе Забрянском. Следователя перевели в Генеральную прокуратуру страны, по следам назначения коллеги Крайненко писал о
Забрянском так, как не принято писать в газетах, даже в стенных, о прокурорских работниках. Для Крайненко Забрянский послужил поводом для вброса суждений о людях, о жизни. Писал он, в частности, и такие слова: "Человечество подразделяется на две категории – людей аналитического ума и синтетического… Первых, – абсолютное большинство, вторых, – считанные единицы. Примеры людей синтетического ума – Леонардо да Винчи, Лев Толстой, Ленин…".
Я поинтересовался у Кенжика: "Кто этот Крайненко?".
– Оригинал. Сорок лет, не женат, живет один.
Высокий светловолосый Крайненко не выглядел чудаком. Скорее, наоборот.
– Я пригласил вас по жалобе вашей матери в прокуратуру республики.
– Маму и меня возмущают отношение следователя Рыбиной и прокурора района Мухамеджанова к личности моего брата. В частности, подбор свидетелей преступления.
– Это дело следствия, – сказал Крайненко. – Меня же интересуют действия милиции.
Вот ваша мать в жалобе пишет, что…
– Было такое. Сайтхужинов и другие оперативники нанесли нам моральную травму.
– Совершенно верно.
– Вы что всерьез полагаете, что за засаду они понесут наказание?
– Понесут, – сказал помощник прокурора. – В любом случае я буду добиваться для них строгого наказания.
– Посмотрим.
Мульмуки надык,
Мульмуккик…
Если и на работе не убежишь от себя, то дома уж точно. На работе люди и, по крайней мере, там, за общением, хоть на время, но забываешь о том, что неотрывно ходит за тобой в родных стенах.
Каспаков продолжал гудеть трансформатором постоянного тока. В мое отсутствие его успели вывести из партбюро. Те, кому доводилось встречаться с ним в коридорах института, говорили: "Жаркен превратился в тень".
Новому секретарю партбюро Темиру Ахмерову мало одной жертвы.
Следующим к расправе у него намечен Кул Аленов. За что он невзлюбил
Аленова понять трудно. Кул в рабочее время не пьет, беспартийный, да и мужик такой, про которых говорят: "Где сядешь, там и слезешь", но от нападок парторга и у него портилось настроение.
– Дэн у меня допрыгается, – говорил Аленов.
– Что ты можешь ему сделать? – вопрошал Руфа.
В том-то и дело, что ничего. Меня давно не удивляло то, как, пуще смерти друг друга ненавидящие институтские сотрудники при встрече делали вид, что между ними ничего не происходит, здоровались, улыбались, прощались с пожеланиями всех благ. "Самая лучшая политика, – говорил Ленин, – принципиальная политика".Темир Ахмеров в полном согласии с ленинскими словами сокрушал двуликую благостность институтского спокойствия. Если кого ненавидел, то с тем не здоровался, буравил тяжелым взглядом и при случае чувствительно теребил.
Шастри ощущал прилив новых сил, жизнь у него пошла интересная, с перспективой.
– Скоро Ахмеров сделает меня завлабом, – делился планами шалун.
– С прежним, что будешь делать?
– Что-нибудь сделаю, – улыбался Шастри.
– Все таки?
– Дам ему должность младшего научного сотрудника.
– Думаешь, потянет?
– Думаю, да.
– Помнишь, как он тебя бестолочью обозвал?
– Кто? Он? Не помню.
– Вспомни. Мы еще с Хаки над тобой балдели.
– Вы с Хакимом балдели? – Шастри зловеще улыбнулся. – Я покажу ему кто из нас бестолочь! В ЛТП отправлю.
– Суровый ты.
– Народ нельзя распускать.
Февральская поездка Чокина на балансовую комиссию в Москву стала поворотным этапом биографии Каспакова, а легкое избрание парторгом раззадорило Ахмерова настолько, что он, не проанализировав ошибки предшественника, в свою очередь тоже потерял осмотрительность и перестал следить за собой. Первое время он вышучивал директора за глаза, а, разомлев от смирения гонимых, уже в открытую, на людях, перечил Чокину, когда же директор пытался урезонить, призывал его одуматься, то Ахмеров со злой усмешкой огрызался.
Темир утратил чувство реальности, с ним потерял и страх. Шафику
Чокиновичу под семьдесят и со всеми натяжками ему как будто немного и осталось директорствовать. Все так и есть. Если только не забывать, что, кроме того, что директор наш и сам знает, сколько ему лет, он прекрасно чувствует приближение опасности. Темиру Галямовичу не мешало бы лишний раз поразмыслить на тему, кто такой Чокин.
Поразмыслить и понять, что Чокин это далеко не Каспаков. Что уж до школы, которую прошел Шафик Чокинович, то тут Ахмеров в сравнении с директором и вовсе приготовишка.
Отцу, как и Ситке, мы ничего не сказали. Что с ними внутри приключилось, осталось загадкой, они до конца дней своих вели себя так, будто им что-то известно, но, будто понимая, что тему Шефа нельзя будоражить, хранили о нем молчание и ни разу не спросили: где их сын и брат.
