Дом, которого нет - Трофимчук Елена
Аленка останавливается, рисует в воздухе столбик – восемь минус четыре, пять минус два.
– Сорок три, бабушка! – Аленка догоняет бабушку Соню, дергает ее за рукав телогрейки.
– Сорок три, – повторяет бабушка и останавливается у высокого крыльца.
На крыльце стоит женщина в брюках.
– Бася? – Бабушка Соня снимает платок. Ветер поднимает белые волосы вверх.
– Не Бася – Злата. – Незнакомка крутит головой. – Бася – мама.
– Злата, – кивает, как будто соглашается, бабушка Соня и протягивает к женщине руки.
Женщина по имени Злата спускается по ступенькам медленно и так же медленно идет к бабушке Соне, а когда до бабушки остается всего шаг, бросается в бабушкины руки и утыкается лицом в ее грудь.
– Злата. – Бабушка соединяет руки на спине женщины и укачивает ее, как Аленку, когда та испугается.
«Завтраком его звали. Я потому и запомнила, что имя такое – Завтрак».
«Не имя, фамилия. По имени Захаром был».
«А огород-то рядышком, один забор на двоих… Как же он в полицаи-то, теть Сонь, а?»
«Кто ж сейчас разберет?»
«А я так кричала, так кричала…»
«Жена его, Стася, говорит, что до смерти твой крик в голове у него стоял».
«Помер?»
«С лестницы свалился, да и помер, Бог покарал».
Серый камень – высокий, ростом с Аленку, стоит сразу за знаком, на котором Заречье перечеркнуто красной линией. На камне табличка: «Здесь захоронены 963 мирных жителя». Злата трогает цифры – девятку, шестерку, тройку. «Все на три делятся», – почему-то думает Аленка. Бабушка крестится, хотя никакой иконы здесь нет, и Бога здесь тоже нет.
«Нет никакого Бога, теть Сонь, если и был, то помер. Когда на папу похоронка пришла, помер. Когда маму со двора выводили, помер. Когда брата Леньку в машину загоняли, помер. И когда Белка, собака наша, под крыльцом померла, Бог тоже, теть Сонь, помер».
«Как же выбралась, выжила-то как?»
«Из-под земли, теть Сонь, выбралась, а земля шевелилась. Я бегу, теть Сонь, а земля подо мной шевелится. Я и сейчас, бывает, иду, а она шевелится».
Камень стоит крепко, земля под ним ровная, вот-вот трава зазеленеет. Злата опускается на колени – прямо на землю, прямо в брюках, прижимается к земле ухом. На землю капают слезы.
По маме, по брату, по себе, выжившей, плачет Злата. Крестится и плачет по умершему Богу бабушка Соня. По собаке Белке и по сиреневому дому плачет Аленка.
Сирень в тот год зацвела только к лету. Дом с высоким крыльцом продали. Новые жильцы (молодые, шумные, детей то ли трое, то ли четверо) палисадник засадили тюльпанами, нарциссами и осенними астрами. На новоселье позвали соседей – с Казановки и с Барсуковой. И бабу Стасю – огород рядышком, один забор на двоих – тоже позвали.
Как будто смерти нет
В кладовке холодно. Лисицы склонились над банками с темным вареньем, улыбаются окоченевшими улыбками. Аленка в кладовку зашла случайно – перепутала дверь. Дверей в доме Сергея и Лиды много, и все они – закрытые. В доме Аленки и бабушки Сони вместо дверей занавески. Аленка вспоминает, что на свете бывают летучие лисицы, она читала про них в «Юном натуралисте». Летучие лисицы живут на острове, в который трудно даже поверить, не то что до него добраться. Лисицы в кладовке на летучих не похожи. Они похожи на мертвых. Потому что они и есть мертвые лисицы.
Аленка выходит из кладовки, плотно закрывает за собой дверь. Ей кажется, что лисицы подняли головы и смотрят сквозь дверь пустыми глазницами.
– Я даже не знаю, где у нас чистые полотенца лежат, – говорит Сергей за еще одной закрытой дверью.
– В шкафу погляди, на верхней полке, – отвечает ему бабушка Соня.
Аленка заходит в комнату, где в сумерках за пустым столом сидят Сергей и бабушка Соня.
– Я ж все для нее, теть Сонь. – Сергей держит голову руками. – А она что? Бросила она меня, теть Сонь, вон что.
– Даст Бог – вернется. – Бабушка Соня медленно крестится.
– Шубу ей хотел к зиме справить, – Сергей поднимает и опускает руку.
– А ее ты спросил про шубу? То-то и оно, что не спросил. Не любила она твою охоту. Ох как не любила. – Бабушка Соня встает, включает свет. Темнота на дворе зажмуривается и придвигается ближе к окну.
Лида, когда провожала Сергея на охоту, всегда плакала. Стояла у калитки – молодая, с прямой, как у царицы, спиной, длинные волосы собраны в высокий хвост, – стояла и смотрела, как Сергей упаковывает мотоцикл (заботливо, будто младенца, кладет в коляску завернутое в мягкую фланель ружье, разворачивает и снова сворачивает громадный мешок), и плакала, закрыв ладонями лицо. «Как на смерть отправляешь!» – ругалась и трижды плевала вслед мотоциклу бабушка Соня. «Куда ж, как не на смерть», – беззвучно всхлипывала Лида.
– Жалела она зверье. – Бабушка Соня смотрит в окно. Над черной лужей висит отражение круглого абажура – бледное, словно умирающая луна.
– А я сегодня на рассвете лосиху встретил. С лосенком. – Сергей улыбается. Аленка вспоминает мотоцикл, коляску, спеленутое ружье и чувствует, как в животе что-то сжимается в комок. Комок поднимается вверх, дышать становится так трудно, будто горло склеил застывший воск. Аленка открывает рот, хватает затвердевший воздух и заходится в плаче – громком, горестном, с горячими, как из нагретого чугунка, слезами.
– Ну чего, чего разревелась? – Бабушка Соня гладит Аленку по спине.
– Не стрелял? – На Сергея бабушка Соня смотрит строго, строже Богородицы на картонной иконе, строже младенца на руках Богородицы.
– Кто ж в лошу-то стреляет? – удивляется Сергей и присаживается перед Аленкой на корточки.
Аленка вытирает кулачками слезы.
– А лосенок – он какой?
– Как теленок, только больше. – Сергей снова улыбается и смотрит на Аленку грустными глазами. «Как у большого теленка», – думает Аленка и гладит Сергея по шершавой голове.
Верхушки сосен складываются в рождественский венок. Лида идет по земле, усыпанной сухими иголками. Тропинка петляет между соснами, запутывает, грозится бесконечностью осеннего леса. Лида ступает уверенно, леса не боится. Два раза левее, потом прямо по просеке, и старые сосны останутся позади. На широкую дорогу, которая ведет к маленькой, со стеснительным названием Прилесье, деревне, выбегают только молодые, недавно родившиеся сосенки. Лида до замужества жила здесь, второй дом от леса. Самый ближний к лесу дом – нежилой. Черный, низкий, как будто сложенный из бревен давно умерших деревьев, поздней осенью и ранней весной он виден уже с просеки. Летом и зимой дом прячется – словно стыдится своего темного старческого тела. Когда Лида родилась, дом уже был нежилым. И никто в Прилесье не мог рассказать, кто в том доме жил раньше. Лида думает, что в нем никто никогда не жил. Что дом тот построил сам лес, чтобы отделить себя от деревни и дать убежище тихим лесным духам.
Родители Лиды – оба невысокие, грубо, но крепко сложенные, с узкими, будто вечно прищуренными глазами и выражением упрямого благополучия на лицах, и сейчас живут в Прилесье. Корову не держат – только кур и свиней. Первый поросенок появился в хозяйстве, когда Лиде исполнилось девять. Прямо в Лидин день рождения. Отец достал поросенка из мешка и вручил Лиде. «Подарок», – разулыбалась мать и повязала поросенку на шею большой праздничный бант, купленный для Лидиного 1 сентября. Дрожащего от мартовского холода поросенка Лида назвала Федей, потому что имен Лида знала мало, и Федя пришел в голову первым. Мать постелила у печи старую Лидину пеленку и поставила миску с утрешним молоком, которое брали у соседки тети Али. Лакал Федя громко. Белые брызги салютом взлетали вверх и падали на пеленку. Налакавшись, Федя повалился на бок и уснул. Лида тоже прилегла на пеленку, осторожно прижалась к согретому печкой Фединому боку. Федя во сне улыбнулся – мокрой молочной улыбкой.
Когда Федю перестали кормить, на дворе уже был декабрь. Мать достала с чердака рождественский венок, а отец принес от ветеринара дяди Гриши журнал «Свиноводство». В журнале, сразу после оглавления, был нарисован улыбающийся поросенок, расчерченный как будто для игры в ножички. В Прилесье все дети играли в ножички – рисовали на земле круг, делили его на части, подписывали части названиями стран и тупым ножичком отвоевывали друг у друга земли. Части поросенка тоже были подписаны – щека, шея, рулька, нога, даже почему-то челка. За ушами в узком прямоугольнике было написано «зарез».
