Платон Беседин - Книга Греха
Вполне понятно, куда он клонит. Я пытаюсь быть убедительным:
— Алексей Иванович, я находился на дачном поливе. Мне не повезло, и я упал. Неужели человек вызывает подозрение только потому, что обратился за медицинской помощью? В чём моя вина?
Макаров хмыкает:
— У вас есть родители?
— Конечно.
— Они подтвердят ваши слова?
— Безусловно.
Уверен, если моим родителям позвонят из полиции по поводу их единственного сына, то они сильно расстроятся. Расстроятся, но сообразят, что ответить.
Я смотрю на выжидающего Макарова. Накатывает паника, что сейчас, прямо в кабинете № 16, меня будут пытать, только бы я подписал признание в чужих преступлениях. От страха сводит яйца.
Существует множество законных и незаконных способов получить признание.
К законным методам, например, относятся наручники. Могут приковать к батарее. Или к высокой скобе, чтобы пытаемый не мог ни присесть, ни нагнуться. Вполне законно использование смирительной рубашки. Если правильно ее применить, жертва пытки от ужасной боли потеряет контроль над актами мочеиспускания и дефекации.
Есть и незаконные способы. К примеру, заплыв. «Пловца» укладывают на пол лицом вниз, заводят прямые руки за спину и тянут их в сторону головы. Или противогаз. Прикуривают штук пять сигарет, вставляют их в шланг, открученный от противогазной коробки, зажимают рукой, чтобы ограничить доступ воздуха, и давай — кури.
Чем больше я думаю о пытках, тем сильнее уверяюсь в их неизбежности. Мои терзания прерывает Макаров.
— Грехов, надеюсь, мы встретились в первый и последний раз.
Система страшнее врагов системы. Сталинские лагеря закрылись, но появились новые. Человек — лишь жертва государственной машины. Жертва демократии, ощетинившейся полицейскими дубинками и смердящей слезоточивым газом. Он может стать жертвой в любой момент. Достаточно лёгкого подозрения.
Я вылетаю за двери райотдела. Пытаюсь подкурить, но руки не слушаются. Пламя обжигает пальцы.
Всего лишь травмы. Черепно-мозговые. И никакого убийства. Проклятый доктор, думаю я. Надо было назвать чужую фамилию.
II
— Даниил? Это Николетта Степановна. — Мне ничего не говорит это имя. — Я предлагала вам работу фотографа на приватных вечеринках.
Я вспоминаю:
— Слушаю вас, Николетта Степановна.
— Вам всё ещё интересно наше предложение?
Через два часа я стою у витых железных ворот двухэтажного дома. Надо мной беззвёздное, ленивое небо. Нет ни звонка, ни домофона. Над забором кудрявится колючая проволока. Я держу фотоаппарат, взятый у приятеля, и курю, не вынимая сигареты изо рта.
Когда я собрался уходить, из ворот, как призрак, появляется худая женщина с собранными в пучок волосами. Жестом приглашает войти.
Она проводит меня в просторную комнату. В ней лишь огромный синий матрас и нечто, похожее на алтарь. Стены, пол и потолок выкрашены в чёрный цвет. На полу — две забитых окурками пепельницы. Внимания заслуживает разве что тяжёлая, витая люстра, свисающая с потолка, будто хрустальный паук. В комнате двенадцать человек. Я тринадцатый; «в алом венчике из роз.».
Узнаю Николетту Степановну. Слава Богу, знакомые лица, а то это тяжкое молчание и зловещий антураж порядком надоели. Хочу к ней обратиться, но меня перебивает высокий седовласый мужчина. Когда он говорит, его чувственные губы не шевелятся:
— Добрый вечер, Даниил! Моё имя Арнольд. Вы человек новый, однако, допустим, в вас чувствуется внутренняя порядочность. Всё происходящее здесь лишь игра, но, допустим, игра личностная. Способны ли вы остаться фотографом, апатично снимающим происходящее?
— Вполне, — я думаю, что слово «апатично» как нельзя кстати.
— Замечательно, — подытоживает Арнольд и хлопает в ладоши.
В комнате появляется девочка лет тринадцати. Она обнажена; я вижу её едва оформившиеся груди, выступающие вперёд ключицы и покрытый белёсым пушком лобок. В её руках арфа. Комнату наполняет нежная, чувственная музыка.
— Фотографируйте! — приказывает Арнольд своим закрытым ртом.
Следом появляется старуха. Она обнажена. Дряблая кожа, похожая на старые бежевые шторы, свисает с костей. Тело покрывают уродливые старческие пятна. Она горбится и взирает на мир единственным глазом, увенчанным уродливым бельмом.
Старуха ковыляет к алтарю, ложится и раздвигает ноги. В музыке появляются тревожные нотки.
Первым к старухе подходит женщина с пучком на голове. Я фотографирую. Она склоняется на колени, крестится и утыкается меж ног старухи.
Поочерёдно каждый из присутствующих повторяет данную процедуру. Последним подходит Арнольд. В его руках алюминиевый таз. Я вспоминаю, как в таком же бабушка делала варенье. Старуха напрягается, и из её промежности в таз фонтаном бьёт урина. После она наполняет его блевотой. Падает на пол и куда-то уползает.
Арнольд ставит на алтарь таз. Каждый подходит и лакает из него, будто собака. Затем все укладываются на синий матрас и предаются оргии.
Временные промежутки, определения, кажется, перестали существовать. Происходящее — просмотр фильма в сильном подпитии, когда образы на экране перемежаются с фантомами собственного сознания.
Вся эта уродливая буффонада могла бы оказаться банальной встречей свингеров, если бы не некий подтекст, чувствующийся за всем происходящим. Однако, подтекст, проходящий сквозной линией по всему действу, мне не разгадать. Что это? Тусовка извращенцев? Секта сатанистов? Масонское общество? В девочке с арфой, в старухе с бельмом, в тазе с испражнениями — во всём чувствуется загадочная концепция.
Когда оргия заканчивается, Арнольд приглашает меня в соседнюю комнату. Здесь куда больше мебели. Мы подходим к ноутбуку.
— Перекиньте нам фотографии и удалите их, — чревовещает Арнольд.
Я достаю USB-шнур, подключаю фотоаппарат и закачиваю фото на ноутбук. Затем нажимаю «delete». Арнольд просматривает фотографии, несколько раз хмыкает и заключает:
— Сколько вы фотографируете? Допустим, неделю, две?
Я не удостаиваю его ответом. Мы проходим к выходу. Арнольд платит мне:
— Я надеюсь, игра останется за дверями этого дома. Мы всего лишь, допустим, покорные искатели истины.
— Хоть масоны или тамплиеры.
— Вы смешиваете всё подряд, — лёгкая улыбка трогает его губы.
— Вы тоже, — я вспоминаю таз с вареньем.
— Мне всё равно, кто вы. Если вы делаете это постоянно, то вам легче говорить о поиске таинственной истины, а не о сомнительных гастрономических пристрастиях.
— А разве профессия фотографа не располагает к экспериментам?
