Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний
В уже заметных тенденциях внутреннего развития Тарле видел признаки надвигающихся будущих кризисов, и он при всей своей перегрузке все-таки завершает второй том «Крымской войны», пытаясь содержащимися в ней прозрачными аналогиями между николаевской и сталинской эпохами дать понять Сталину и его окружению, что народный героизм в годы испытаний не снимает вопроса о необходимости реформирования режима. Но Сталин намека не принял. Может быть, потому, что это классическое историческое исследование было написано не так занимательно, как созданные Тарле исторические биографии.
Когда закончилась война, «товарищ» Сталин сказал:
— Надо, чтобы Тарле рассказал об участи трех агрессоров — Карла XII, Наполеона и Гитлера.
Естественно, что Академия наук сразу же включила эту работу в свои планы, а издательство прислало академику договор. Были сразу же высказаны пожелания, чтобы Тарле начал с последнего агрессора. Однако Тарле настоял на хронологической последовательности и начал работу над историей Северной войны, используя это время для убеждения руководства в том, что историю Великой Отечественной писать еще рано и что для этой цели должен быть создан специальный институт. Но все его аргументы, передаваемые «вождю», разбивались о желание Сталина иметь, наконец, книгу о себе, написанную всемирно известным, и что особенно важно, «буржуазным» историком — автором «Наполеона». Боясь, что Тарле от этого поручения… сбежит, Сталин ограничивает его зарубежные поездки странами, находящимися по «нашу» сторону «железного занавеса», и знаки отличий, сопутствующие почетным званиям иностранных академий и университетов, он получал в посольствах Норвегии, Англии, Франции и др. стран.
Эти личные осложнения в отношениях с правителем империи развивались на фоне процессов, не вызывавших оптимизма.
Первые признаки надвигающихся расправ уже дали о себе знать волной погромов, прокатившихся по Польше и другим территориям, находившимся под контролем русских войск. Хорошо осведомленный о положении в «верхах», в Москве и Питере, Тарле хочет иметь представление, как глубоко проказа антисемитизма разъедает страну, и его первый вопрос к прибывающим из провинции — об антисемитизме «на местах».
Никогда не создававший своего окружения по национальному признаку, в послевоенные годы Тарле начинает более внимательно относиться к приходящим в науку евреям. В остальном жизнь его остается прежней: он не стесняет себя «правилами примерного поведения», принятыми в империи, в его квартирах — московской и питерской бывают «нежелательные элементы» — люди, ущемленные в правах — с запретом находиться в этих городах, и даже иностранцы, ведет телефонные разговоры на всех европейских языках, задавая работу «слухачам», посещает посольства и консульства, давая согласие на приглашение без согласования в «компетентных органах». Получая в МИДе на просмотр «вражескую прессу» (он предпочитал западногерманскую, которая наиболее оперативно доставлялась в Москву), он не прятал ее, как «положено», давал посмотреть гостям и только просил не уносить. «А то мне попадет!» — говорил он, смеясь.
Ему не надо было слушать «голоса» — французскую, немецкую, английскую, итальянскую и испанскую речь он воспринимал на слух и спокойно говорил об услышанном. Попадая к нему, я ощущал себя в свободном мире, вернее, на островке свободы среди вязкого болота рабства и страха.
Первой ласточкой будущих событий стали печально известные постановления по вопросам культуры. Как всегда, идеологические бдения вызвали волну наказаний. Пока что они носили интернациональный характер, но почему-то «виноватых» евреев в массе оказывалось больше. Такая же картина повторилась в лысенковских «разборках» биологов. И здесь почему-то профессора-евреи оказывались более зловредными «вейсманистами» и «морганистами», чем представители «коренных» национальностей, и их фамилии чаще звучали в обличительной прессе и по радио. А доброжелатели объясняли народу: смотрите, сколько «их» окопалось на теплых местах и еще гадят!
До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали заявления «об усилении антисемитизма» в Англии и США, отрицали причастность своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы сохранить шпионов-«антифашистов», в особенности тех, кто был занят промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства Израиль.
К 1949 году внешняя ситуация стала меняться. Во-первых, функции советских шпионов к этому времени в значительной мере уже были выполнены и началась серия провалов, во-вторых, российского присутствия на Ближнем Востоке не получилось, несмотря на «откомандирование» туда на вечное поселение для строительства социализма нескольких тысяч коммунистов: в этой молодой стране стали задавать тон люди иной политической ориентации. А в-третьих, аппарат «вождя», знающий его характер и настроения, умело подбирал образцы западной информации с личными выпадами против него так, что создавалось впечатление, что где бы в «том» мире не появились карикатура или фельетон, высмеивающие «гения всех времен», авторами «гнусной клеветы» непременно оказывался явный или тайный еврей, ну а тайным евреем в специально подготовленном для «Хозяина» досье можно было сделать любого. Получалось что-то вроде всемирного еврейского заговора. О существовании таких провокационных подборок мне рассказывал Тарле. Интересен тот факт, что и в брежневский период точно так же почти все антисоветские выступления за рубежом приписывались исключительно евреям («сионистам»), что подтверждает интеллектуальное убожество и маниакальное постоянство непременного шефа советских идеологов.
Тогда же именно так создавались условия для первой в истории СССР открытой антисемитской кампании против «безродных космополитов». Кампания эта развивалась неторопливо и шла вширь и вглубь. Сначала клеймили людей с «иностранными» фамилиями, затем приступили к раскрытию псевдонимов (нынешние «исследования» в области наличия еврейской крови и еврейских семейных и дружеских связей есть логическое продолжение упражнений 49-го года). Эти события помогли раскрыть истинную сущность людей. Так, например, совершенно неожиданной оказалась позиция сталинского любимца К. Симонова, публично выступившего против шельмования людей и «раскрытия псевдонимов», и, наоборот, ожидаемыми были злобные выпады «независимого» Шолохова, жаждавшего борьбы с литературными евреями до победного конца.
Тарле тяжело переживал происходящее и не только потому, что преследования людей явно развивались по этническому признаку — преследовался этнос, к которому он сам принадлежал по рождению, от которого ушел и к которому должен был бы вернуться в тяжелые времена, но и потому, что он воочию увидел, к чему может привести неуемный «патриотизм», к возрождению которого в России он был причастен.
Но что мог сделать семидесятипятилетний человек, на руках которого были две беспомощные почти слепые старухи — жена и сестра? Он выбирает путь «малых дел», столь популярный в годы его молодости. Он не участвует ни в каких обличениях и «обсуждениях», не соглашается на демонстративный отказ от почетных званий, полученных от «иностранцев-засранцев». Он окончательно решает для себя не писать историю Второй мировой войны. Он помогает всем преследуемым, кто к нему обращается, — открытой или закрытой рецензией, официальным или неофициальным отзывом. Приведем один отрывок из его письма члену-корреспонденту АН СССР С. И. Архангельскому — «черному рецензенту» ВАКа (что само по себе было нарушением «порядка»):
«Глубокоуважаемый Сергей Иванович, у Вас находится на рецензии диссертация С. А. Фейгиной… Эту работу я хорошо знаю, я был официальным оппонентом, работа принята единогласно, с овациями.
А теперь в экспертной комиссии ВАКа ее подвергли, по-моему, такой легкомысленной критике, что просто диву даешься…
Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам, человеку, во-первых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не запуганному, как заяц».
Заметим, что на этом письме в защиту Фейгиной отнюдь не близкому человеку стоит дата 8 августа 1952 года. Что означала вторая половина 1952-го в истории евреев России известно всем, и то, что Тарле в этом письме не стесняет себя в выражениях, говорит об его отваге. Не менее решительно помогал он прибегавшим к нему «запуганным, как зайцы» литераторам из числа «низкопоклонников» и космополитов.
