Андрей Иванов - Копенгага
— Так, побренчит на гитаре свою мексиканскую народную — но разве это практика? — качал головой Фредерик с джоинтом в зубах, чистя площадку возле костра. — Откуда берутся эти камни? Откуда берется этот хлам? — возмущался он, швыряя камни в гущу «чапараля».
Он метал их туда и говорил:
— Там поднимутся горы! — Кинул туда огрызок яблока и многозначительно изрек: — Скоро там будет сад, яблоневый сад!
Он запустил туда металлический предмет и сказал, что там будут построены заводы. Кусок стекла — туда же:
— Там взойдут небоскребы из стекла и пластика!
Фредерик любил перформансы. Из всего он старался сделать спектакль.
— Жизнь — это карнавал, — говорил он. — Скучать нельзя. Если человек скучает, это значит, что он не умеет ощутить карнавала, не умеет свою жизнь наполнить весельем… Таких людей было бы жалко, если бы они не отравляли атмосферу и не мешали другим наслаждаться карнавалом! Поэтому этих людей надо отстреливать! Просто стрелять!
И тут же, лукаво улыбаясь уголком рта, добавлял:
— Это была шутка.
Он не любил, когда его воспринимали всерьез или думали, что он серьезен.
— Серьезным быть вредно, — говорил он.
Поэтому всегда не договаривал, а если и договаривал, то старался затем все повернуть таким образом, будто сказал это полушутя, не на самом деле. Он боялся показаться пафосным. Боялся, что все подумают, что он моралист или кого-то может осуждать за что-то…
У него было полно всяких странных опасений, они в нем были, как носовые платки; чуть что, из кармана выныривало опасение, которое, как платок, стирало с лица улыбку, и он начинал путаться в экивоках…
На стене их домика была табличка: «Falkoner alle»[8] — тень Копенгагена легла и на маленький домик в Хускего.
— Откуда взялась табличка? — как-то спросил я.
Фредерик ответил, что его отец когда-то прилепил ее.
— Мы живем на Falkoner alle! — сказал и засмеялся, несколько раз сгибаясь от смеха, повторил: — Мы живем на Фальконер алле! — Успокоился и сказал: — Это своего рода фуск![9] Обманка!
Я тоже посмеялся над этой иллюзией. Да, у них все было «фуск», ирония над собой, халтура, шутка, подделка, наёбка… Фуск. Они из самих себя делали фуск! Притворялись и выворачивали себя наизнанку, лишь бы не показаться излишне черствыми. Они играли в самих себя, и над своими словами и поступками первыми и посмеивались, приговаривая:
— Я сфусковал! Это был фуск! Не поймите меня неправильно! Фуск, всего лишь фуск!
— Верить в то, что ты живешь на Falkoner alle… — начал говорить Фредерик, но сбился. — Или нет. Верить в то, что ты живешь в Хускего… Или, что ты живешь вообще… Что это ты, а не кто-то другой… Все это такой же фуск, как верить в то, что мы живем на Falkoner alle!
* * *Однажды Фредди, Иоаким, Джошуа и Хенрик решили в первый раз отправиться за грибками.
Это были те самые желтенькие на тонкой ножке грибки, похожие на сосок.
Чтобы грибки показались, как это было принято у хускегорцев, надо было первый найденный гриб непременно съесть — и Фредерик съел.
Ошибки быть не могло. Грибки показались. Они начали собирать, но Фредерик почему-то продолжал их поедать. Он не замечал никаких изменений. Он хотел собрать больше всех, поэтому каждый второй найденный гриб отправлял в рот, чтобы показалось еще и еще больше грибков. При этом ничего не менялось. Он себя хорошо чувствовал. Ему было одиннадцать лет. Он привык курить травку. Грибки не действовали. Он продолжал кушать. И вдруг — началось…
Что было потом, он не помнил. Он вел себя странно. Джошуа, Иоаким и Хенрик испугались и убежали. Несчастного нашел лесник. Он долго пытался добиться толкового ответа от мальчика. Это длилось несколько часов. Потом все прошло.
С тех пор Фредди не ест грибки. С тех пор он не такой, как все. Он всегда торопится что-то сделать, чем-то занять себя. Торопится бросить одну подружку, чтобы найти другую. Чтобы поскорее бросить и ее. Он спешит домой, чтобы набить косяк и написать песню. Дома ему не сидится, он прыгает на мотороллер и мчится куда-то, чтобы поскорее забыть обо всем. Он мчится куда-то, чтобы где-то там написать другую песню или сыграть вновь написанную, придумать историю, рассказать или услышать анекдот, который он торопится рассказать всем дома, в Хускего, и никто не смеет его задерживать. Он вечно кому-то нужен. Его всегда кто-нибудь где-то ждет. Его мотороллер с треском проносится и перечеркивает вечернюю синь, как телеграммный пунктир. Его можно слышать несколько раз в сутки: то туда, то обратно. Он вечно кого-то ищет, ждет от кого-то звонка, по десять раз на дню проверяет электронную почту, мобильный телефон, сумку в Коммюнхусе,[10] сумку, в которую почтальон кладет письма. Он всегда говорит, что должен встретиться с кем-то. Он всегда нервно подсасывает воздух губами, закатывая глаза. Он прикладывает руку к горлу, не успев пожать вашу, и уже прощается с вами, уже тает во мгле, потряхивает на ходу рукой в воздухе, будто ошпарил ее, показывая тем самым, что у него все горит. Он спешит на встречу с Полом, чтобы быстро проститься с ним, потому что ему надо встретиться с кем-то еще, кто давно его ждет, еще раньше, чем он договорился с Полом, и он уже actually late.[11] У него много ингейджментов, договоров, групп, с которыми он играет, певцов, которым он подыгрывает, учеников, баров, где его ждут в дыму сумрачные личности, напитанные алкоголем и травкой, намечено вечеринок всякого толка, где он должен играть… Он всюду и везде… там и тут, как Фигаро. Он торопится жить, старается не замечать, что живет. Он совершенно безумная личность.
И еще он гениален.
Так говорят музыканты. Многие считают: то, что делает этот двадцатитрехлетний мальчик на своем клавесине, просто высший пилотаж.
Пол иногда зовет его Моцартом. И конечно, Фредерик играет у Пола. Там все держится на нем. Без Фредди у Пола музыки нет, одна тоскливая гитара.
Фредди сочиняет тоже, но смеется над своими сочинениями, хотя они мне кажутся восхитительными по своей гармонии и простоте.
* * *Фредди взорвал джоинт, потянул-потянул, передал мне и заиграл мне песенку, которую сочинил две недели назад. Пустил в пляс пальцы по клавишам и запел, смешно, становясь практически анимационным.
Когда петь было не нужно, он нейтральным голосом объяснял мне, что это пародия на датскую народную песенку.
Я кивал, умиляясь…
Он пел, пел…
Что-то про какую-то Камиллу, которая неизвестно где шляется по ночам, а он якобы ее ищет, ждет, тоскует по ней, ох, Камилла, ах, Камилла, где же ты? Уу, Камилла…
Я понимал только в общих чертах.
Песенка была простенькая, игривая.
Это было самое главное.
Все остальное не важно…
Особенно, когда так некисло обдолбан…
Он прервался и сказал, что уже успел ее несколько раз выдать за датскую народную!
— Фуск, в общем-то, — жеманно усмехнулся он, — но люди поверили…
— Ты настоящий фускер, — сказал я.
Он отмахнулся.
— Я всего лишь сын своего отца…
И снова пустил пальцы в пляс…
Ах, Камилла, Камилла…
— О, да, — кивал я, — о, да…
Я знал его отца…
* * *Их отец — чистокровный англичанин, зовут его — Ли.
MR L. Переиграли в «Ли». Целиком его имени никто не произносил.
Мы с Дангуоле звали его мистер Лав, или Лавсанг Бампа, потому что он очень почитал Лобсанга Рампу.[12]
Он говорил, что верит во внеземной разум, внеземное происхождение человека, великий эксперимент, теорию космического взрыва, летающие тарелки, вселенские пузыри, Атлантиду, Лемурию и прочую дребедень.
Стройной системы верования у него не было, да и вряд ли ее можно было ожидать у человека, который так много и так давно курит.
Он давным-давно переступил через мыслительный барьер и жил в безмолвии. Ему давно не нужна была вера или религия. Он был за пределами всего мелочно-бытового, всего человеческого. Его сознание было абсолютно гладким, как зеркало; в нем отраженные вещи светились как одна подлинная истина, которая переполняла этого человека.
Он был так мудр, что с ним невозможно было говорить. Он опережал во всем. Только успеешь о чем-то таком подумать, а он уже отвечает на вопрос, который, возможно, возник бы у тебя в связи с тем, о чем ты подумал.
Его жизнь — это полный покой и непрекращающаяся медитация. У него великолепная молодая любовница. Она бросила своих молодых парней после того, как он посмотрел, только посмотрел на нее. После того, как он ей сказал несколько слов, она впала в транс, из которого так и не вышла и вряд ли когда-нибудь выйдет. Он знает все о Тибете и Индии, и ничего — о Китае. Он знает все о Фредерике, и ничего — об Иоакиме. Он произносит великолепные тосты, которые затягиваются на десять-пятнадцать минут или бывают короткими, как танка, но он в любом случае не пьет, даже не пригубит.
