Андрей Иванов - Копенгага
— Кофе хочешь? — спросил я.
— Нет, — сказал он.
— А я выпью…
Подошел со стаканчиком…
— Дай попробовать, — попробовал, — дрянь…
— Знаю…
И тут он заговорил о своей жизни, которая пошла коту под хвост, как машина с обочины. С того самого злосчастного дня, когда он увидел, как в лесу, где он имел несчастье делать свои снимки, подглядел, как трое парней — городских, как и он (и он их даже узнал), — изнасиловали деревенскую дурочку. Он не рискнул вступиться. Но сделал снимки. Когда те с грохотом улетели на своей машине, он отвел девушку в участок. Все засвидетельствовал. Девушка написала заявление. Сделали медицинскую экспертизу. Все, как полагалось. Парней разыскали. Его статья со снимками немедленно вышла в газете. И его тут же уволили, выгнали из института, упекли за решетку, предъявив ему обвинение в лжесвидетельстве. У одного из насильников (заводилы) отец был генералом. Быстро обернули дело против Ханумана, обвинили в шантаже, девушка отказалась от показаний, подписала все, что подсунули, и таким образом Хануман стал злодеем, который якобы застращал девушку написать то лживое заявление.
Поезд притормаживал. Проглядывал сюрреалистический перрон. Неоновые боги включили свет. Нас ждали сумерки.
Отец Ханни был не без связей, герой двух войн, орденоносец, дважды раненый — в подмышечную впадину и копчик, ветеран в чине. Вытащил сынка из-за решетки и отправил, пока не поздно, на Крит, где тот учился, получал какую-то стипендию, а потом пустился в свое бесконечное странствие…
— Вот так я оказался здесь, — сказал он.
— В этом поезде, — добавил я.
— Да, в этом поезде, — согласился он.
Двери раскрылись.
Мы вышли.
ЧЕТВЕРТЫЙ ОБОРОТ
Новелла
Иоаким взял гитару и заиграл. Это и была та самая народная мексиканская песня, с которой у него было так много связано. В глазах его стояли слезы, но губы смеялись. А может, это дым, который всех нас укрыл на несколько часов, заставлял его губы так загибаться, точно он смеялся. Дым пускал водоросли, крался по лицу Иоакима, его тело вздувалось, члены гнулись и ломались, будто лучи в воде, китайская ширма, возле которой он сидел, тянулась во все стороны, Иоаким стал изображением дракона на ней. Меня несло. В ушах свистел ветер. Развилась бешеная внутренняя скорость, она не вязалась с внешней тягучестью и мелодией, которую играл Иоаким. Его пальцы двигались по грифу медленно, но порывисто, и я их отчего-то ощущал на своей шее.
Наконец, дым окутал и поглотил всех, все мы плыли на облаке. Вагончик, замок, деревушка, остров Фюн — все растворилось. Я закрыл глаза, стараясь удерживать мелодию. Слова тоже были, но не было сил разбирать. Смесь испанского и чего-то еще, как мне казалось в дыму. Хотя, может, Фредерик был все-таки прав насчет того, что Иоаким пересочинил ее на свой лад.
Сперва он играл с холодком, постепенно набирая обороты, а после того как он выплел из струн цветок невиданного соло, где перебор перебивался постукиванием костяшек по гитаре, прищелкиванием языком да притопыванием, Иоаким вошел в раж и только прибавлял жару.
Мне казалось, что ничего лучше в жизни мне слышать не доводилось, хотя я ничего не понимаю в музыке, и вообще, плевать, когда так некисло обдолбан.
Что меня прикалывало, так это его шляпа и то, как ее соломенные поля загибались; когда он наклонял голову, края шляпы едва зримо шевелились, создавая удивительное впечатление, будто не шляпа, а громадная бабочка разместилась на голове Иоакима, и для нее он старается, играет и поет, а та, знай, обмахивает его крыльями.
Пот струился по лбу, вискам, шее Иоакима…
Он привез несколько песен из Мексики. Теперь эти песни расширят репертуар Хускего. Все будут учить их и петь; каждый по-своему; многие будут искажать слова; смысла не будет понимать никто; но все будут петь вот так же, как Иоаким: поначалу с холодком, с каждым оборотом заводясь, но не так сильно, как Иоаким, а подражая ему; они будут говорить, что это народная мексиканская песня, и покачивать головой с прищуром, как он…
Это их позабавит некоторое время. Все, что им нужно, лекарство от скуки, когда трава и грибы уже не вставляют.
Думаю, когда приедут индейцы, которых все так ждут (а ждут их они сильнее, чем старик своих монахов), те посмеются, когда кто-нибудь споет им хотя бы одну, хотя бы куплет…
Иоаким меня все время поражал. Он очень красиво говорил, торопливо, нервно, вставляя скользкие усмешки. Он не только играл мастерски, он еще здорово готовил и крутил джоинты. Но тогда он превзошел себя самого. Когда-то он был настоящим профессионалом, которого приглашали на радио и телевидение, о нем писали в газетах, звезда, надежда, все такое… и другие ребята, да, многие другие тоже…
Они туровали по Европе. Он, Фредди, Хенрик, Джош, и еще был вокалист, который покончил с собой. Они были пионерами фанка, делали такое, что многим до и после них даже не снилось; много играли в Испании; больше года; снимали дом, в котором всегда был праздник; это была сумасшедшая жизнь.
Он вкусил этого безумия и не удержался — уехал в Мексику. Фредерик писал ему письма: все спокойно, никто его не ищет и так далее…
Никто не знает, что Иоаким сделал. Мне думается, он что-то ограбил; может быть, ювелирный или почту, какая-нибудь мелочь. Никто не знает, что именно, но все знают, что он что-то сделал, потому что он никогда не накопил бы на билет. Ему ничего не говорят в глаза, но все немного осуждают. Он это знает, но ему наплевать — и точка.
У них был кот, которому тогда еще не придумали клички, но он уже совсем по-свойски вел себя в доме братьев.
Фредерик сказал, что кот появился в ночь полной Луны, и это следовало бы как-то связать с кличкой.
Кот долго жил под коробкой, которой братья накрывают место костра в их садике; он не решался покидать место; был худ, слаб, грязен, его шерсть была клочковата. Братья приносили ему еду; он боязливо принимал подношения, глаза поблескивали в глубине коробки. Со временем он поправился, осмелел и однажды вошел в дом, забрался на стул у окна, с тех пор это его место, никто его никогда не сгоняет оттуда.
Теперь трудно поверить, что это тот самый кот. Он лоснится, он начесан, он смел и не дает себя гладить; он никогда не мурлычет, никогда не мяукает. Он по-прежнему дикий, несмотря на то, что живет с людьми.
Почему-то думается, что именно такой кот и должен жить в доме братьев.
В принципе, это не был дом в привычном смысле — это был большой железнодорожный вагон, его тут поставил их отец, когда был таким молодым, как они. К нему братья пристроили парочку вагончиков строительных… Это был самый холодный дом в Хускего: здесь было холодно даже летом, в самый жаркий летний день. Даже в Исхусе (Дом Льда) у Патриции и Жаннин было гораздо теплее, а в летние дни у них бывало даже жарко.
* * *Я часто заходил к братьям по вечерам. Иоакима почти никогда не было. Он бегал или возился в огороде. Мы с Фредериком выходили в садик, чтобы разжечь костер. Иоаким мог возиться на грядках часами — полный рабочий день! Мы усаживались у огня.
Фредди крутил джоинт и говорил:
— Опускаются сумерки, скоро будет очень красиво.
Мы курили и поглядывали на спину Иоакима. Она была бронзовая. Иной раз он замирал и стоял неподвижно, глядя куда-то вдаль, прислушиваясь к чему-то…
— Иоаким просто свихнулся, — как-то сказал Фредди у костра, набивая джоинт. — Все время бредит Мексикой. Ему больше не интересно играть фанк. Мне придется его долго уговаривать, чтоб мы собрались и сыграли на фестивале, как это бывало раньше. Я боюсь, он не захочет играть то, что мы когда-то играли. Он говорит, что устал десять лет играть одно и то же. Ни одной новой песни! А чья в том вина, скажи? Он же ничего не пишет! Убежал в Мексику, оставил там сердце, как он говорит. Теперь вот бегает, носит шляпу, и мы больше ничего не слышим, как о его Юкатане, и эти мексиканские народные песни…
Да, это была сущая правда. Иоаким ни о чем не говорил, он только рассказывал про Мексику. Ни о чем другом он и думать не хотел. Как только кто-то открывал рот и начинал что-то рассказывать, Иоаким смотрел на человека взглядом «если это не о Мексике, можешь даже не продолжать».
В нем было столько презрения ко всем, кто не бывал в Мексике, что все стали избегать братьев.
Меня и Дангуоле он терпел только по одной причине: мы постоянно говорили, что мечтаем уехать в Мексику…
Мы с этого и начинали: завидев Иоакима в его шляпе, мы махали ему рукой…
— В Мексике, наверное, сейчас жарко! — кричали мы ему.
— Не то слово! Убийственно! — отвечал он, приближаясь с улыбкой.
— Вот было бы круто сейчас перенестись в Мексику… — говорили мы.
— Не то слово! — говорил Иоаким. — Фантастически круто!
