Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
— Да, Артур нравится многим. Именно в этом отчасти и заключалась проблема. У меня когда-то была подружка. Давно все это случилось, мне тогда было всего на несколько лет больше, чем тебе теперь. Девушку звали Салли Бакмен. И вот в один прекрасный день я сказал Артуру — он был тогда моим лучшим другом, — что собираюсь прекратить с Салли отношения. Он спросил: «Что, правда?» Салли ему нравилась. Артур считал, что она очень привлекательна. И был прав.
Я сказал ему: «Знаешь, если тебе хочется, можешь потом встречаться с Салли, я ничего не имею против». Мне так и в самом деле тогда казалось — у меня же с ней все вроде как было уже в прошлом. И вот, по прошествии нескольких недель, может быть, через месяц после разговора с Артуром, я расстался с Салли Бакмен и уехал на выходные к приятелю, у которого был дом на озере… Ты меня слушаешь?
— Угу, — кивнул Джеси.
— В то время, — продолжал я рассказывать, — мы с Артуром были вместе в одной занюханной группе, я играл на барабанах, а он пел и играл на губной гармошке. Мы себя считали новоявленными рок-звездами, просто неотразимыми хиповыми чуваками.
Я вернулся в город в воскресенье под вечер после того, как провел выходные в доме у приятеля, где мы вываривали корни марихуаны и вешали их вниз стеблями. При этом у меня и близко не было никаких переживаний по поводу Салли. На самом деле я даже иногда чувствовал некоторое облегчение от того, что ее со мной не было.
По приезде я сразу же отправился на репетицию нашей группы. Артур уже был там. Милый Артур Крамнер, которого все любили, играл на гармошке, давал какие-то советы нашему бас-гитаристу, в общем, был рубахой-парнем. Артур держался как всегда. Пока мы репетировали, я все время на него поглядывал, сгорая от желания задать ему только один вопрос: встречался ли он с Салли, когда я уехал на выходные? Но все как-то не получалось. Внутри у меня нарастало беспокойство. Оно определялось тем, что меня глодало любопытство, я очень хотел узнать о том, чего боялся.
Когда репетиция кончилась, и ребята стали разъезжаться, я сел в машину Артура. В конце концов, самым безразличным тоном, какой мне удалось из себя выдавить, я спросил его: «Ну что, ты встречался с Салли на выходные?» И он с молодецким задором ответил: «Да, мы с ней виделись», — да еще таким тоном, будто на интересный вопрос у него был припасен интересный ответ. Тогда я спросил у него, причем слова эти сорвались у меня с языка почти помимо моей воли: «И что, у вас с ней что-то было?» А он мне со всей серьезностью заявил: «Да, было».
И вот что я тебе скажу, Джеси. Мне вдруг показалось, что все вокруг завертелось, как кино, которое крутят в десять раз быстрее, чем надо. Мир вокруг просто спятил. На меня что-то накатило, меня как будто заклинило. Артур сказал: «На, возьми сигарету». От этого мне стало еще хуже. Я вдруг что-то затараторил о том, что со мной все в порядке, но жизнь — странная штука, очень уж быстро она меняет все местами.
Потом я попросил Артура подбросить меня к Салли. Он высадил меня рядом с ее квартирой на улице Брансуик. До сих пор помню номер того дома. Я взбежал по ступеням, как будто начался пожар, и стал барабанить в дверь: бум-бум-бум. Салли открыла. Она была в одной ночной рубашке и смотрела на меня выжидающе — как бы это лучше выразить, — с лукавой застенчивостью. Она будто хотела меня спросить: «Ой, неужели в той посылке, что я тебе послала, оказалась бомба?»
Кончилось дело тем, что я распустил слюни, сказал ей, что люблю ее до безумия и только с ней видел свет. И дальше в том же духе. Причем все это я проговорил взахлеб, одним махом. Мне тогда даже казалось, что так оно и было. Понимаешь, Джеси, что я хочу сказать?
Потом я снова был с ней вместе. Заставил ее выбросить простыни и рассказать мне все о том, что произошло. Ты делал такое? Ты так поступал? Мерзкие вопросы, и ответы гнусные. (Тут Джеси улыбнулся.) Мне понадобилось около месяца, чтобы вспомнить о том, какая Салли зануда, и потом я снова с ней расстался. На этот раз окончательно. Но перед этим я убедился в том, что, когда это происходило, Артура в городе не было. У меня было такое чувство, что она собирается повторить свою прежнюю проделку, и потому мне совсем не хотелось, чтобы он был поблизости.
— А она повторила?
— Да. Салли охмурила моего чокнутого братца и переспала с ним. Ничего хорошего от нее нельзя было ждать, говорю я тебе, но дело здесь не в этом. Все дело в том, что иногда ты понятия не имеешь, как будешь себя чувствовать в такой ситуации, до тех пор, пока не будет уже слишком поздно. Поэтому в таких делах никогда не следует гнать лошадей.
На крыльцо своего дома вышла Элеонора и бросила пустую винную бутылку в мусорный ящик. Потом нахмурилась, как будто заметила на улице что-то, что было ей не по нраву, — тучи, может быть, или какую-то приблудную шпану, — и тут едва не подскочила от неожиданности, заметив, что мы были совсем недалеко от нее.
— Ох, здравствуйте. Я вижу, вы как всегда в своем репертуаре, — сказала она, обнажив зубы в ехидной улыбке.
Джеси подождал, пока соседка отправится восвояси, потом сказал:
— Не думаю, что кто-нибудь из моих друзей позарится на Ребекку.
— Дело в том, Джеси, — я посмотрел на сына, — что она обязательно начнет встречаться с кем-нибудь и, поверь мне, непременно позаботится о том, чтобы ты об этом узнал. Ты думал об этом?
— Наверное, пару недель будет тяжеловато, — ответил он своим взрослым голосом, звучавшим ниже обычного, — а потом я как-нибудь оклемаюсь.
— Ну, что ж, — продолжал я, — тогда я скажу тебе последнее, что тебе надо знать, и закроем эту тему. Исправить ситуацию ты уже не сможешь. Но ты еще можешь сию же секунду позвонить ей, вернуть ее и избавить себя от массы проблем. — Я выдержал паузу, чтобы Джеси осознал сказанное, и добавил: — Если только ты действительно не хочешь больше ее видеть.
После минутного молчания сын заявил:
— Я не хочу больше иметь с ней дело.
— Ты в этом уверен?
Он задумчиво посмотрел на церковь, на фигуры строителей, занимавшихся там своими делами. Мне казалось, что он может еще передумать. Потом Джеси спросил:
— Ты считаешь, что если я слезу пустил, то поступил не по-мужски?
— Что?
— Я даже расчувствовался, когда мы расставались. Ребекка тоже плакала.
— Могу себе представить.
— Но ты ведь не считаешь, что я поступил как ребенок или что-то в этом духе?
— Если бы ты не плакал, был холоден и неприступен или вел себя вызывающе, я решил бы, что с тобой не все в порядке.
Мимо проехала машина.
— А ты плакал когда-нибудь, когда был с девушкой? — полюбопытствовал он.
— Вопрос надо ставить по-другому: была ли у меня такая девушка, с которой бы я не плакал? — ответил я.
Когда я услышал смех сына, когда увидел, что на мгновение с его лица исчезло выражение печали (будто легкий порыв ветра смел пепел с прекрасного стола), я почувствовал такое облегчение, как будто отступил приступ тошноты. Если бы мне только удалось сделать так, чтобы это мимолетное состояние счастья не покидало его! Но мысленным взором я ясно видел, как скоро он в холодном поту будет просыпаться в три утра, думать о Ребекке и разбиваться о цементную стену, к которой его так неудержимо несло.
Но это будет не теперь. А тогда я стоял с Джеси на крыльце, его настроение на время восстало из гроба, но я знал, что ему снова придется туда возвращаться, как призракам на восходе дня.
Мне хотелось снова показать сыну «Последнее танго в Париже», но я решил, что это не лучшая мысль. Так, например «сцена с маслом» могла вызвать у него тяжелые ассоциации. Что бы нам еще посмотреть, думал я. «Тутси» слишком романтичный фильм, «Ваня с 42-й улицы» — слишком русский, «Ран» слишком хорош, поэтому не хотелось, чтобы Джеси сейчас его недооценил. В конце концов, я нашел, что хотел, — фильм, после просмотра которого зрителю хочется взять в руки ружье и всадить несколько пуль в дверцу собственного автомобиля. Картина — просто зашибись.
Я вставил в видеоплеер диск с «Вором» Майкла Манна, как будто это был девятимиллиметровый клип. Сначала пошли титры (в одном из самых лучших исполнений: два парня вскрывают сейф). Музыка к фильму, написанная группой «Тенджерин Дрим»[35], струится как вода по стеклянным трубочкам в пастельно-зеленых, флюоресцентно-розовых и неоново-синих тонах. Посмотри, сказал я сыну, с какой любовью освещены и сняты паяльные лампы и дрели; как будто камера смотрит на них глазом мастера, любующегося своим инструментом.
И, конечно, Джеймс Каан — он нигде больше не играет с таким мастерством. Достаточно посмотреть тот потрясающий момент, когда он заходит в контору акулы-ростовщика, чтобы занять немного денег, а тот делает вид, что не понимает, о чем идет речь. Увидеть эту паузу, которую выдерживает Каан. Впечатление складывается такое, будто он настолько вышел из себя, что ему надо глубоко вздохнуть, чтобы потом выдохнуть из себя: «Я последний человек на земле, кого тебе удастся одурачить».
