Сайра Шах - Мышеловка
Все четыре мои мышеловки сработали, приманка в них пропала. Но виновники всего этого скрылись.
Март
В долину идет весна. В персиковых садах по берегам реки Эг я заметила на темных веточках тугие бутоны цветов. Они напоминают слезы, исподволь просочившиеся из-под опущенных ресниц.
— А теперь на секундочку послушай меня, дорогая. Я хочу, чтобы ты взяла для меня одного из этих сирот.
— Мама, о чем ты говоришь?
— О, ну ты знаешь: одного из этих китайских сирот. Я видела документальный фильм про них. Я думаю, что должна усыновить одного. Я дам ему хороший старт в жизни.
Я останавливаю себя, чтобы не спросить о том, одинока ли моя мать или нет — у меня просто нет времени заботиться еще и о ней.
— А почему бы тебе не взять к себе какого-нибудь местного сироту? — вместо этого говорю я.
— О, не говори глупости, дорогая моя, никто не позволит мне его усыновить: я вдова, как ты знаешь, и мне уже за шестьдесят. Но вот вы с Тобиасом могли бы легко такое устроить. Или вьетнамского. Но я думаю, что китайцам это нужно больше.
— Мама, это просто смешно! Не могу я взять для тебя сироту.
— Ты бы могла усыновить его сама, а потом отдать этого ребенка.
— Любой сирота — это человеческое существо, — говорю я. — Это ребенок, а не один из твоих котов.
На другом конце линии возникает обиженная пауза.
— Если ты так думаешь, — наконец говорит моя мама, — тогда я не позволю тебе присматривать даже за моими котами.
Внезапно мир оказывается полным детенышей самого разного толка. И это приводящее меня в бешенство мамино однобокое суждение обо мне оказывается справедливым. Где-то в глубине души у меня нарастает боль по своему собственному детенышу, щенку, котенку — по кому угодно.
В сгустившихся сумерках мимо нашего дома проходит, тяжело ступая, громадная дикая свинья, постоянно нюхая землю своим несуразно длинным и волосатым носом. Вокруг нее движется ее потомство — шестеро поросят. Они все рыжеватые, с бежевыми полосками, такие же игривые и погруженные в свой собственный мир, как любые дети. Мне ужасно хочется подхватить их на руки и занести в дом.
Когда Ивонн заезжает к нам, чтобы посмотреть на кухню для разделки дичи, она вынимает Фрейю из плетеной корзинки возле печки и носится с ней на руках, как с куклой.
— Здесь замечательная laboratoire[35], — говорит она. — Камень здесь такой толстый, что остается прохладным круглый год. Для saucissons это очень хорошо. Но в данный момент это мне не подходит: здесь слишком грязно, нужна проточная вода, да и проводка не соответствует нормам.
— Не беспокойтесь, — бодро говорит Тобиас. — Анна собирается устроить здесь кухню, достойную ее ресторана. Так что этот угол она тоже обустроит. Не думаю, что это займет много времени.
Я бросаю на него взгляд, полный панического ужаса. На самом деле сейчас, когда охотничий сезон уже завершен, целая толпа мужчин на джипах уже протоптала дорожку к нашим дверям.
Все они в ужасе пялились на антикварную электропроводку, на отваливающуюся штукатурку, текущую крышу и на отсутствие водопровода. Один из них из жалости отвел меня в заднюю часть дома и показал, где вниз по склону идет необработанный сток для туалета.
Когда я упомянула, что делаю кухню для профессионального производства колбас, они только пожали плечами, издав при этом какие-то насмешливые галльские звуки. Они говорят, что в Ле Ражоне все mal fait. Плохо сделано. Я выяснила, что это самое последнее оскорбление: французский эквивалент известной фразы строителей «это влетит вам в копеечку».
Они сначала предложили нам цены, которые мы не могли себе позволить, а потом сказали, что все равно не хотят с нами работать.
***
Раннее утро, сразу после рассвета, — это мое любимое время дня. Я выскальзываю из постели и вытаскиваю Фрейю из ее колыбели. Когда я поднимаю ее, она возмущенно попискивает, протестуя против того, что ее извлекают из тепла. Затем позвоночник ее выгибается вперед, она закрывает лицо кулачками и, так и не проснувшись, устраивается в углублении у меня на груди.
Я укладываю ее для физкультуры в детский развивающий комплекс рядом с музыкальным центром и смотрю, как она дрыгает своими ножками. Она не улыбается, но я могу сказать, что она довольна. Ей нравится обниматься, она любит музыку. Я начинаю узнавать ее.
Задолго до завтрака звонит телефон.
— Алло, дорогая, как ты там, в этом ужасном месте? И как там… тот ребенок?
— Не так уж плохо, мама. Она много спит.
— Ох, дорогая, жаль, что я не могу тебе помочь. Я все пытаюсь представить, что сделал бы мой собственный отец. Конечно, я знаю это. Но в те времена это можно было сделать без того, чтобы попасть в тюрьму, да к тому же он был все-таки доктором.
Чем больше времени я провожу с Фрейей, тем больше Тобиас закапывается в работу над своим демонстрационным роликом для «Мадам Бовари». Поскольку раньше он никогда не работал для полнометражного художественного кино, функционеры Салли настояли, чтобы он сначала прошел тест. Тобиас должен написать музыку к финальной сцене ленты, где Эмма Бовари совершает самоубийство. Это подразумевает замену временного музыкального оформления, для которого используется Пятая симфония Малера.
— Это трудная задача, Анна, — беспрестанно повторяет он. — Я никогда в жизни не писал ничего классического или оркестрового.
Я привыкла к тому, что он пишет музыку без видимых усилий. Когда-то в прошлом я даже подозревала, что он идет на поводу у своей ленивой натуры, ограничивает свой талант и пишет цифровую музыку. Но только не в этот раз. Он установил свою аппаратуру в гостиной и часами сидит перед своим iMac в наушниках на голове и проверяет новые идеи на MIDI-клавиатуре своего синтезатора. По экрану плывут безмолвные кадры отчаяния мадам Бовари в бедности на фоне провинциальной Франции. Тобиас прокручивает их снова и снова, хмурясь каким-то своим мыслям.
Я чувствую, как он отстраняется от Фрейи, а когда я подолгу вожусь с ней, то и от меня. Я стою в гостиной, пытаясь войти с ним в контакт, а он сидит, уткнувшись в свой компьютер и клавиатуру. Выглянув в окно, я вижу маленькую фигурку Лизи, которая наматывает круги по двору, двигаясь по часовой стрелке.
— Тебе не кажется, что Лизи немного странная? — спрашиваю я. — Я хочу сказать, что она всегда была немного не от мира сего, но весна, похоже, окончательно снесла ей крышу.
— М-м-м….
— Тобиас, ты слышал, что я только что сказала? Она кланяется каждому дереву.
— Хм-м. Кто?
— Лизи.
Тобиас снимает наушники и подходит к окну.
— Она просто прелесть, бедная душа, — говорит он.
— Но что она делает?
— Накануне она рассказывала мне, что это часть ее ритуала встречи весны, — говорит он. — Она должна поприветствовать дух каждого растения и напомнить ему, что нужно просыпаться.
— Но они ведь все равно проснутся, напомнит она им об этом или нет.
— Мы должны убедить это дитя остаться у нас, — задумчиво говорит Тобиас. — Найдем ей какую-нибудь работу. Она может присматривать за ребенком, делать что-нибудь по дому или еще что-то. Денег у нее нет.
— Тобиас, мы с тобой даже не знаем, разрешается ли в принципе оставлять ребенка, у которого бывают конвульсии, под присмотром неквалифицированного взрослого человека.
— Не говори глупости, — возражает Тобиас. — Мы с тобой сами неквалифицированные. Предоставь это мне. Я поговорю с ней об этом.
***
Внизу, в долине, по очереди зацветают фруктовые деревья: миндаль, персики, сливы. Над долиной как будто висит облако цветущих садов, похожее на дымку, как при замедленном показе артиллерийского обстрела.
Тобиас выработал у себя избирательную глухоту, как у старого канонира. Он улавливает только те частоты, которые хочет. Плач Фрейи в эти частоты не входит. Я начинаю замечать, что и звук моего голоса тоже.
Я пытаюсь добиться, чтобы мы придерживались какого-то распорядка дня. А Тобиас и Фрейя всячески мне в этом мешают. Фрейя дремлет, когда по плану время кормления. Когда же она просыпается, я должна бросать все, иначе она снова заснет.
Когда я кормлю ее, она дугой выгибается назад, напрягаясь всем своим тельцем. Зачастую у нее бывают приступы рвоты, и мне приходится начинать все сначала. Вся моя одежда в пятнах от детского срыгивания. Я очень хорошо понимаю неугомонных птичек, которые без конца снуют за окном к своим птенцам. Как и у них, вся моя жизнь превратилась в одну беспрерывную процедуру кормления.
Я пробую научить Лизи присматривать за ребенком и выполнять домашнюю работу. Похоже, это приводит ее в панику. Вся ее уверенность в своих силах куда-то улетучивается, когда я читаю ей лекцию о том, как правильно стерилизовать бутылочки и подогревать молоко на паровой бане. Она старается изо всех сил, но пальцы не слушаются ее, расплескивая на пол драгоценное содержимое контейнеров с моим сцеженным грудным молоком. В ее испуганных глазах я вижу себя сварливой пожилой женщиной, которую преследует навязчивая идея относительно несущественных деталей. После таких занятий Лизи чаще всего в смятении ускользает, чтобы спрятаться в своем морском контейнере.
