Мартин Бедфорд - Работа над ошибками
Линн, Грегори
Класс 5 – 3
Английский язык
Грегори – чрезвычайно восприимчивый мальчик, он умеет хорошо, свободно излагать свои мысли в письменном виде. Я уверена, что следующим летом он успешно сдаст экзамены на аттестат о среднем образовании.
Мисс Дж. МакмагонУважаемая мисс Макмагон!
Видите, что получается? Сначала Вы говорите, что никто не посадит меня в тюрьму, если я не сдам экзамены по английской литературе, а потом пишете в своем отзыве: «Уверена, что он сумеет успешно сдать экзамены уровня О». И я уже не понимаю, что это за штука такая загадочная, эти ваши экзамены? Сегодня они – херня собачья, а завтра – пуп земли. Такие нужные и важные. Как только я начинаю об этом думать, меня сразу одолевают сомнения: да отличаетесь ли Вы чем-нибудь от остальных?
Отличаетесь? Отличались?
А эта лабуда в Вашем письме, про выход за рамки? Да Вы
И вообще, что могут учителя знать о рамках? Они же обязаны их придерживаться, пример подавать и все такое прочее, а я что же, если не хочу писать сочинение по Джейн Остин, так уже выхожу за рамки, потому что вы же не можете просто
Вы не можете
А я вот могу скомкать это письмо и выбросить его в помойку. Вот, пожалуйста: я скомкал страницу, а потом снова ее расправил и посылаю ее Вам мятую, чтобы Вы знали, что читаете то, что могло с тем же успехом оказаться в помойке и остаться непрочитанным. Вот знаете про Кафку? Он хотел, чтобы после его смерти все его рукописи уничтожили, но его друг – Макс какой-то там – оказался предателем и опубликовал их. А мне интересно: был бы Кафка гениальным писателем, если бы все его работы сожгли непрочитанными? Или он стал гениальным писателем только потому, что его признали таковым? Что думаете об этом Вы, мисс Макмагон?
Макс Брод, вот как его фамилия, этого друга Кафки.
Я не сдал экзаменов по английскому, ни по языку, ни по литературе, если уж на то пошло, я вообще не сдавал эти ваши поганые экзамены. Вы ведь об этом и не помните. Я прав? Вы помните мои сочинения, помните, как знакомились с мамой. Помните меня, но не помните, почему я ушел из __________. Почему ушел.
У меня в комнате на стене есть карта. Я знаю, где Абердин.
Отец любил Чарли Кука – он был деревенщина, как и Вы. Он играл за «Челси». Мой отец – мертв, как и мама, как и сестра.
Маме Вы нравились.
Она говорила, что Вы
Я знаю, где Абердин. И как туда добраться. Я нарисую на картинке Абердин и нарисую себя и окажусь в Абердине. Иногда я рисую какие-то события и тем самым заставляю их сбываться.
Искренне Ваш
ГрегориОтец читал «Спортинг лайф», «Дейли Миррор». Когда он читал или решал кроссворд, его нельзя было трогать. Он сосал кончик шариковой ручки, утверждая, что это помогает сосредоточиться. Все ручки в нашем доме были обглоданные, расщепившиеся на концах. Они вечно подтекали или не писали вовсе, и отец матерился и швырял их через всю комнату в мусорную корзину. А когда не мог отгадать слово, то орал через весь дом маме, чтобы она ему подсказала.
Семь букв: пум, пум, «р», пум, «и», пум, пум.
Он решал только обычные кроссворды, а всякие там сканворды называл мурней. Покончив с газетой, оставлял телевизионную программу, а все прочее запихивал под сиденье кресла. Каждые несколько недель мама убиралась, выбрасывала старые газеты, вытаскивала из-под сиденья ручки, монеты, талоны со скачек, бильярдные купоны. Остатки еды. Пластмассовые расчески, сальные, опутанные черными волосами.
Ну ты и свинья.
Хрю.
Нет, правда. Ты неряха. С тобой жить все равно что со свиньей.
Хрю-хрю.
Он подмигивал мне и обзывал ее занудой. Вот ведь жить без нуды не может. Нудная старая корова.
Зимой отец включал не только газовое отопление, но и камин. Вытаскивал из-под сиденья пару старых газет, сминал их, бросал за решетку, накидывал сверху растопочных щепок, потом кусочки угля. Потом поджигал газеты маминой зажигалкой и следил, как разгорается пламя. Если огонь не хотел разгораться, отец дул в него или загораживал камин развернутой газетой, чтобы создать в трубе тягу.
Мне нравились газеты. Нравились большие черные заголовки, фотографии знаменитостей. Нравилось, что газетная краска пачкает руки и что на пальцах, на потных ладонях остается часть текста. Можно было поднести руку к зеркалу и прочитать, что там написано.
Последнее письмо пришло без всяких «уважаемых Грегори» и не на оксфэмовской бумаге – короткая записка синей шариковой ручкой на двух линованных листках из блокнота на спиральке. Прочитав послание, я оторвал от полей узкие полоски – осторожно, чтобы случайно не оторвать часть текста – положил в рот, по очереди, разжевал. Когда бумага превратилась в однородный мокрый шарик, я стал выталкивать ее по кусочку и прилеплять под письменный стол. Получилась шеренга комочков. Я оставил их сохнуть – пусть затвердеют.
Абсолютно ясно, что для того, чтобы меня разыскать, Вам, Грегори, пришлось приложить немалые усилия, и я была бы очень признательна, если бы Вы проявили любезность и сообщили мне истинный мотив, побудивший Вас к этому. После Вашего последнего письма я связалась с администрацией школы. Выяснилось, что в секретариате не имеется никаких сведений относительно предполагаемого вечера встречи, организацией которого Вы, по Вашим словам, занимаетесь. Также им ничего не известно и об издании журнала в честь годовщины. Более того, когда я назвала Ваше имя, оказалось, что и оно им ни о чем не говорит. Должна признаться, все это, вместе взятое, приводит меня в полнейшее недоумение – я не понимаю, какие цели Вы преследуете, общаясь со мной.
Очевидно, у Вас сохранились какие-то недобрые воспоминания о __________, однако Вы правы, я не могу в точности припомнить, какие обстоятельства сопутствовали Вашему уходу оттуда. Что бы ни случилось тогда (а у меня сохранились об этом лишь самые сумбурные воспоминания), это было так давно, что, вне всякого сомнения, сейчас самое разумное – обо всем забыть, не так ли? Что касается меня: едва поймав себя на том, что начинаю сожалеть о чем-то, сделанном или не сделанном в прошлом, либо предаюсь ностальгии, я сразу вспоминаю хороший совет, который дал мне один добрый знакомый: «Когда оглядываешься назад, не смотри слишком пристально».
Читая между строк, Грегори, я не могла не заподозрить, что вся история так или иначе связана с недавним потрясением, вызванным кончиной Вашей бедной матушки. Я пережила аналогичное горе и едва ли могу посоветовать, как с ним справиться, но тем не менее настоятельно прошу Вас держаться за нечто настоящее в этом мире и верить, что Господь дарует Вам мудрость понять, в чем именно оно для Вас заключается.
Боюсь, я больше не смогу отвечать на Ваши письма. Также, полагаю, Вам едва ли имеет смысл приезжать в Абердин, на что Вы, кажется, намекали в последнем письме. Нам с моей дорогой сестрой в наши преклонные лета довольно трудно принимать гостей. Надеюсь, Вы меня понимаете.
Дженет МакмагонГосподь. В которого я должен верить. Так могла бы написать тетя, это она любительница подобных фраз. Господь – наш Спаситель, Он спасет нас от Зла. Он простит нам все Грехи. Когда она говорит такое, я спрашиваю: а) зачем? б) когда? Она отвечает: а) потому что Он любит нас, б) в Судный день.
Бог был Слово, и Слово было у Бога. Так она говорит.
Тетя думала, что я нашел работу – охранником на складе в деловом центре недалеко от нашего микрорайона. Я сказал ей, что по ночам работаю. А днем сплю, поэтому и снимаю телефонную трубку с рычага, не открываю занавески и не подхожу к двери сразу. Тетя очень порадовалась, что у меня будут хоть какие-то деньги и что я начинаю жить заново. Именно этого и хотела бы Марион. Тетя извинилась, что потревожила меня, сказала, что теперь будет звонить по вечерам или по выходным. Ей главное – знать, что у меня все тип-топ. Она за меня каждый день молится.
После ее ухода я сделал сэндвичи с яичницей, налил в кружку кофе и поднялся к себе. Достал из папки письмо мисс Макмагон и за едой перечитал. Случайно капнул на страничку, рядом с подписью, желтком, и там осталось липкое пятно.
Я достал блокнот, карандаши, нарисовал квадратики, потом картинки. И начал их раскрашивать.
Пешком до автобусной остановки; на автобусе до станции; на поезде до вокзала Виктория; на метро по синей линии, «Виктория», до Кингз-Кросс. Пять остановок. Солнечный весенний день, на мне футболка. Со мной рюкзак, куда я положил смену одежды, мыло, зубную щетку и пасту («Колгейт»), пакетик с ланчем (чипсы, сэндвичи, «Фанта»), книгу в мягкой обложке (полицейский детектив), блокнот с карандашами, папку «Мисс Макмагон» и подробную карту Абердина. После покупки билета туда и обратно у меня остались еще деньги на ужин, ночевку в дешевом пансионе и на автобус до ее дома и назад.
На табло мелькали пункты назначения: Лидс, Эдинбург, Ньюкасл, Абердин. До отправки моего поезда оставалось двадцать пять минут, и номер платформы на табло еще не появился. Я сидел в главном вестибюле и смотрел на мельтешащих всюду людей. Я видел их смятение. Видел, какое замешательство они чувствуют внутри себя, вокруг себя, друг перед другом. Я смотрел на тех, кто сидел рядом. Через три места от меня спала женщина. В своем толстом пальто, перепоясанном куском шпагата, со свесившейся набок головой, она была похожа на осевший мешок. Старик, согнувшись над урной, копался в мусоре. Подросток на роликах, настоящий слаломист, выписывал замысловатые вензеля между сидящими, стоящими, идущими людьми, их багажом, тележками. Его волосы были высоко выбриты на висках и на затылке, черное лицо очень красиво. Оно блестело. Напротив, у стены рядом с газетным киоском, плакала маленькая девочка. Возле ее ножек валялся бумажный пакет, а кругом рассыпались разноцветные яркие конфеты. Мать шлепала девочку по голым ногам. Они были слишком далеко, и до меня не долетали звуки соприкосновения одной плоти с другой, но я видел движение жирной белой ладони: шлеп, шлеп, шлеп. Мама никогда не била ни меня, ни Дженис. Отец бил. Когда он бил Дженис, я рыдал так, как будто он бил меня. Я орал. Писался в штаны.
