Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева
Мы с Петей оказались последними, и были основания волноваться, что нам не достанется ничего. Но Марья милостиво отпустила нам по буханке на нос.
Когда мы вернулись со своими буханками, застали столпившихся вокруг нашего дома и державшихся за бока всех, наверное, мужиков деревни. И среди них один Витек стоял со скорбной миной на лице. Явственно пахло дрожжами. Ограда, которую мы так старательно возводили, была проломана, а во дворе валялось перевернутое ведро из-под браги.
Ясное дело, быков привлек запах нашего пойла, и они рванули выпить за наше здоровье.
– Пидарасы проклятые, – только и сказал Петя. Имея в виду бычков, конечно, а не потешающихся над нами мужиков.
Что ж, попарившись, нам пришлось напиться чаю с водкой, сидя перед открытым настежь окошком, в котором виднелся широкий луг с брошенным, осевшим на бок сараем, а дальше темная полоса кустов, за которыми угадывалась вода. И над этой картиной понемногу наливался цвета красного чая закат. И Петя, чуть охмелевший, вдруг предложил: давай-ка завтра не работать, а отправимся на озеро. О лодке я побеспокоюсь, сказал он. И прибавил: в конце концов воскресение – это наш православный шабат. Знать бы мне, чем кончится эта экспедиция… Что ж, это был хороший вечер. Мягкая дремота охватила нас после ужина, но спать было жаль. И Петя впервые поведал мне историю своего развода со второй женой, всегда казавшегося мне очень неожиданным и странным. Потому что в свою бывшую жену, как рассказывала мне Лиза, Петя был истово, до бреда, до болезни влюблен, это даже со стороны, говорила она, было очень видно. Я позже приведу эту его историю, а пока, чтобы покончить с этим нашим путешествием, расскажу, чем дело кончилось – несколько даже обидно для меня.
На другой день, в понедельник, проснувшись с тяжестью в голове, что я приписал не столько последствиям потребления дрянной здешней водки, сколько похмелью от банного угара, я обнаружил, что Пети в доме нет. Не было его и во дворе. Я вскипятил чайник, сделал бутерброды, подождал еще, выпил полрюмки, Пети все не было. Наконец, раздались голоса под окном, и я услышал разговор: Витька что-то говорил Пете на своем специальном деревенском языке. Речь шла, как я понял, о лодке, в которой не было уключин. И Петя просил Витьку плыть с нами, поскольку с веслами без уключин нам было никак не справиться. Витька соглашался, но интересовался, каким будет магарыч.
– Все будет, Виктор, – солидно обещал Петя.
– Так ведь когда? – спрашивал Витек.
– Как приплывем назад, так и будет, – говорил Петя.
– Не, – говорил Витек, – тогда я грести неисправный…
Он выпил стакан сивухи и, как всегда, отказался от закуски, занюхал горбушкой серого хлеба и рукавом своего бушлата. Мы наскоро позавтракали и втроем пошли на берег. Лодка, которую Петя нанял на неделю за полканистры бензина, представляла собой длинную и узкую дощатую плоскодонку, небрежно просмоленную. Уключинами служили вставленные в специальные отверстия отструганные колышки, а сами весла, выделанные из досок, были похожи на две плоские деревянные лопаты. Развеселое настроение охватило нашего гребца и проводника после стакана. На поверхности водоема наблюдалось известное волнение, плавсредство же не оставляло впечатления надежности.
Вместе все эти обстоятельства внушали немалые опасения. И лишь нежелание проявить малодушие заставило меня присоединиться к Пете, который уж бодро восседал на носу. Витек, засучив штаны, увязая в иле, долго выталкивал посудину на открытую воду, потом перешагнул через борт, оттолкнувшись другой ногой, повалился внутрь лодки, и та скособочилась, но быстро выправилась, как неваляшка. Я с грустью вспомнил, что в погребе у нас припасен охлажденный литр тверского сорокоградусного напитка, что есть в доме и молодая картошечка, и укропчик, и постное масло. И можно было бы затопить печку. И включить транзистор с Би-би-си. И с тоской я поглядел на рябую и холодную водную гладь под опять посеревшим небом. Недобрые предчувствия охватили меня, и в первый раз за все путешествие я подумал, мол, кой черт заставил меня связаться с авантюристом Петей, который сам толком не знает, что он забыл в этой тверской глуши.
Я не разделял его эскапизма, мне не от чего было бежать. Я не разводился с женами, поскольку был холост. Я не встревал в сомнительные литературные истории, не печатал неосторожные рассказы за границей и в бомбисты не записывался. Я принимал мир таким, каков он есть, а к общественным передрягам относился, как к погоде за окном. Свою журналистскую непыльную работу исполнял легко и с благодарностью за тот свободный образ жизни, какой она позволяла вести. Петю она буквально душила. Я не испытывал гнетущей интеллигентской тоски перед несовершенством сущего, а Петя бунтовал и препирался с начальством, которое, впрочем, ему все прощало.
Видимо, именно мой здравый смысл, и то, что в нашей дружбе я не настаивал на лидерстве, и отсутствие у меня творческих амбиций при таком же, как у самого Пети, темпераменте сангвиника, и привлекало его во мне. А сейчас Петя, сам того до конца не осознавая, пытался именно что скрыться от мира. Он и меня подбивал присмотреть здесь дом, чтобы основать колонию свободных людей, но я отговаривался тем, что всегда ведь могу приехать к нему в гости, и Петя таял и радостно соглашался, мигом забывая о своих колонизаторских поползновениях…
Мы плыли медленно, но за четверть часа переправились-таки через залив. Пошли по берегу к устью, взобрались на бугор, на котором стояли с голыми стволами пахучие высокие сосны с половинными, как прически панков, гривами хвои наверху. И только тогда увидели, наконец, озеро. Прямо под нами медленно тонула длинная белая песчаная коса. Само озеро было далеко вытянуто, по сторонам не хватало глаз, а далеко впереди был виден противоположный берег, черный бор, широкая поляна, ярко освещенная лучами, прокравшимися в прореху облаков, а рядом низко жалась к земле игрушечная деревушка.
– Это ведь вон Польки, – сказал Витя, уже присевший на корточки у сосны, – любимая поза заключенных, – Витя провел года три на лесоповале по хулиганке, где и потерял зубы, – и смоливший папиросу.
Так было впервые произнесено роковое слово.
– Давай сплаваем, посмотрим, – предложил Петя. И тут же добавил: – Я сам погребу. – И он похлопал себя по глубокому карману рыбацкого брезентового плаща.
– Есть, что ли? – ощерил одинокий свой зуб Витя.
– На том берегу и выпьем,- сказал Петя.
Делать было нечего, мне оставалось присоединиться.
Когда мы вышли из залива, как выражался по-морскому Петя, оказалось, что на озере дует сильный боковой северо-восточный ветер.
Поэтому, чтоб нас не сносило, грести приходилось под большим углом от направления на Польки. Гребли по очереди. Петя как-то приладился, а у меня не сразу вышло, и я чуть не уронил в воду весло. Занятие это было не из приятных, не в парке на прогулочной лодочке по пруду девочек катать. Неуклюжая наша ладья шла тяжело, весла приходилось крепко сжимать, и я понял, что неотвратимо сотру ладони, – так и было, на следующее утро и у Пети, и у меня руки покрылись волдырями.
Оказалось к тому же, что у озера имелось невидимое русло, в котором было вполне ощутимое течение – слева направо.
– Ветер воду нагоняет, – задумчиво пояснил Витя.
Но кое-как перебрались. Правда, метрах в ста от берега оказалось так мелко, что нам пришлось оставить лодку и идти по воде, таща ее за собой. Но место и впрямь оказалось славное. Прелестный широкий пляж нетронутого белого песка, на котором живописно смотрелись засохшие коровьи лепехи. Здесь же в сторонке лежали останки большой деревянной лодки. Справа и слева круто шли вверх поросшие ивняком и орешником косогоры, а прямо был огражденный широкий выгон, сейчас пустующий. Здесь все было не похоже на грязное и неуютное Колобово.
Домишки деревни числом около десяти стояли в ряд, лицом к водному простору, за ними виднелись огороды с ровными рядками уже взошедшей картошки. Цвели полевые цветы, щелкали в зарослях птицы, стояла тишина, не омраченная ни собачьим лаем, ни детским писком, ни звуками механизмов. К тому же, как потом выяснилось, все полянки в двадцати шагах от домов, были усеяны спелой земляникой. Это был рай, и я с тревогой заметил выражение блаженства на Петином лице, с каким он, как зачарованный, опустился на теплый песок. Весь его вид как бы говорил: ну вот, приехали, отсюда больше я никуда не тронусь. С ним рядом опустился и Витя, чутко хлюпая носом.
– Сейчас, – сказал Петя, – я сейчас. – И, видимо, озаренный новой идеей, затрусил к двум избенкам, стоявшим справа отдельно от остальных и имевших нежилой вид.
– Я с тобой, – заявил я в надежде пресечь очередную Петину авантюру.
Мы подошли к домам, один, побольше, стоял с заколоченными крест-накрест окнами. В другом заметна была жизнь: ставни на окошках отворены, на плетне сушилась цветная тряпица. Есть кто? – зычно провопил Петя, из дома показалась маленькая старушка, баба лет пятидесяти, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. На голове у нее был повязан теплый платок, телогрейка подпоясана солдатским ремнем, на ногах галоши поверх шерстяных носков. По некоторой суетливости было заметно, что она отчего-то рада нашему появлению.
