Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева
Петей могли ежедневно наблюдать эту модель мужского сообщества, где самый слабый был опущенным, говоря по-тюремному. И Петя, глядя на это племя молодое, глубокомысленно изрек, что, мол, всегда говорил:
педерастия – это вечное детство.
К моему удивлению, неказистая Петина избенка внутри оказалась удобной и даже по-своему уютной. Правда, некогда в ней жили, наверное, гномы, потому что нам пришлось приучиться низко кланяться при входе, чтобы не получить притолокой в лоб. Петя догадался приколоть над дверью сигнальный лист белой бумаги: он вспомнил, что так в полевой жизни поступал громадный Александр III. В первый же день я был поражен Петиной домовитостью. В Москве перед отъездом я помогал ему грузить какие-то мешки, баулы и ящики, и, когда они были распакованы, меня сразила Петина тщательность и предусмотрительная хозяйственность. Он привез не только нехитрую посуду, болотные охотничьи сапоги, мелкокалиберное ружье и рыболовные снасти – при том, что никогда не был ни рыболовом, ни охотником. Но и мотки проводов, керамзитовые изоляционные катушки, патроны для лампочек, розетки и сами лампочки, а также внушительный набор столярных инструментов. Даже свежий стульчак у него нашелся. Он изваял за стеной сеновала кривой верстак, кое-как укрепил над ним на двух столбах навес, собирался строгать и пилить и в ненастную погоду. Он начертил схему параллельного и последовательного соединения осветительных приборов и розеток, чем окончательно меня сразил. И я подумал, что просто-напросто у него никогда не было своего дома. Его однокомнатная квартирка у черта на рогах, в спальном районе, в счет не шла – там он как раз жил совершенно безалаберно, поскольку получил ее уже после развода: со второй женой, Ирой, они жили то на даче, то у нее, в огромной квартире ее отца, то снимали углы. Дачи его покойный отец не заводил: человек интеллектуальный, Виктор
Владимирович терпеть не мог жить пошлой жизнью дачника и огородника, не имея под рукой своих справочников и логарифмической линейки. Так вот, это новая квартирка, в которой Петя жил после развода с женой не могла, видно, удовлетворить его тяги к домовитости. В деревне же в ответ на мое восхищение он объяснил, что просто-напросто в нем дают о себе знать дворянские корни: в конце концов русские баре со своими мужиками только что из одного котелка щи не хлебали и вместе с ними трудились на земле. Как Николай Ростов, когда вышел в отставку, пояснил Петя. Не знаю, не знаю, я парень городской. Во мне дворянской крови нет, я здешний интеллигент из разночинцев. Мне нужен запах перегретого асфальта и дурного московского бензина, чтобы я чувствовал себя в своей тарелке. А все эти комары да мухи, все эти ароматы деревни, присутствие настырных грязных телков и полное отсутствие комфорта никакого удовольствия мне не доставляли.
И я только дивился на неприхотливость Пети, ведь он был избалованным мальчиком из приличной старой московской семьи. Впрочем, это, кажется, и означает быть джентльменом.
В течение первых пяти дней благодаря Петиной деятельности мы обзавелись нехитрого устройства деревенским хозяйством: Петя приладил умывальник в сенях, сколотил по всему периметру комнаты топчаны из поструганных им же досок, он провел свет и даже обтянул три окошка избенки марлей и повесил ситцевые занавески на резинках.
В десятилитровом эмалированном ведре Петя поставил брагу с изюмом, а ведро устроил у печки-голландки, в теплом месте. У одной крестьянской семьи – местной знати, так сказать, потому что жена была и звеньевой, и заведующей местным магазинчиком, а ее муж совхозным электриком, общественным инспектором рыбнадзора и главным браконьером, разумеется, а также бригадиром над этими самыми бычками
– мы покупали молоко, яйца, творог, картошку, а иногда и свежую рыбу. А в ее магазине – водку, папиросы и макароны.
Не впервые я видел, как люди, никогда не работавшие руками, приобретя, скажем, дачу, становятся настоящими ударниками, да что там – маньяками всяческого благоустройства. Но, надо отдать должное
Пете, ни с какими просьбами он ко мне не обращался, разве что
подержать вот так или подстраховать, когда он что-то там прибивал на потолке. Поэтому в первые дни я был за добытчика и повара. Но поскольку Петя колготился с раннего утра до глубоких сумерек, я не мог сидеть в стороне сложа руки. Или в одиночестве гулять по окрестностям, к чему он меня призывал. Во дворе я наткнулся на обрезки бруса и, пользуясь Петиным верстаком, освоил рубанок и сколотил для него рабочее кресло, удивляясь тому, что оказался столь памятливым на стародавние школьные уроки столярного дела. Короче, мы более или менее обжились, но так ни разу и не вышли из дома, не считая походов в деревенское сельпо по единственной деревенской улице, залитой жидкой грязью.
Дело дошло до бани. Как и сама изба, Петина баня со стороны гляделась древней, вросшей в землю по кривое оконце развалиной.
Очень неказистая на вид, внутри, однако, она выглядела прилично: в печь, топившуюся по-черному, оказался вделан замечательный чугунный котел – совершенно целый, был ровный пол из хорошо оструганных досок, бревна пригнаны без единой щелки, и хороший полок. Но когда баня была отмыта, оказалось, что у нас нет веников, а париться без веников, сами понимаете, никак нельзя, тем более что и брага, призванная заменить отсутствующее в деревне пиво, уже подходила.
В сапогах и плащах, прихватив топорик, мы отправились в лес, который стоял прямо за бычками, как мы приладились выражаться. Петин плащ в отличие от моего утлого и городского, был рыбацкий, широкий и длинный, из тонкого брезента, его Петя ухватил в Селижарове, в магазинчике хозяйственных принадлежностей. Сейчас он прихватил даже корзинку на тот случай, если нам попадутся сморчки или строчки, – последовательности и времени их произрастания ни один из нас не знал. Но, уже оказавшись в лесу, оба испытали неприятное чувство. И даже ко всему готовый Петя был, казалось, разочарован. Какие там грибы: я никогда не видел такого мертвого леса, хотя он отнюдь не состоял из одного бурелома. В нем была какая-то зловещая выморочность. Уже в двух шагах от опушки затхло пахло разложением, гнилым деревом и перепревшей листвой. Все пни были в плесени, на густо разросшихся папоротниках висели клоки паутины. Мы с трудом нашли пару молодых березок, но и на них листва была будто пожухлой.
Впрочем, когда мы вернулись в деревню, наш пятидесятилетний сосед
Витька с единственным зубом во рту, но зато стальным, живший бобылем в доме напротив и вечно попрошайничавший у сердобольного Пети, который говорил, что главное в нашем партизанском деле – контакт с населением, и уже поджидавший нас на завалинке в видах опохмелиться, сказал:
– Не, робята, наши в тот лес не ходимши…
– А куда ж?
– Да вот по-за речкою. Там добрый лес. Только туда лодка надобна -
Бойню переплыть.
По-за речкою означало, что добрый лес находится на другом берегу широкого озерного залива, к которому спускалась деревенская улица и который жители и называли Бойней – откуда пошло такое название, никто сказать не мог. И Петя озарился идеей нанять у кого-нибудь из деревенских лодку.
Назавтра была суббота, назначенная Петей сообразно его представлениям о народной жизни, банным днем, – наверное, в юности он начитался книжек вроде Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. С утра вдруг впервые выглянуло слабое северное солнце, и день действительно показался праздничным. Мы натаскали из колодца воды и принялись топить баню. Поскольку дело это долгое, то мы стали дегустировать брагу, и Петя, никогда никакую брагу не делавший, нашел, что она еще не совсем поспела. Трудно сказать, как это ему пришло в голову, но, поскольку печь в доме мы затапливали только к вечеру, Петя решил, что хорошо бы выставить ведро на солнышко – греться до полного созревания. А самим тем временем отправиться в магазин. Потому что именно сегодня выпал единственный день на неделе, когда в магазин привозили хлеб.
Мы стали свидетелями своеобразного обряда. С утра все бабы деревни сходились на пятачке перед магазином, как бывало, наверное, некогда по воскресеньям возле деревенской церкви перед дневной службой. Они негромко переговаривались, делясь телевизионными новостями и содержанием писем, полученных от детей, давно разлетевшихся по городам. Где-то к полудню прошел шепот, мол, едет. Марья, так звали продавщицу, с помощью мужа вынесла из магазина и расстелила на траве большой кусок брезента. И на этот брезент шофер хлебовозки, по фары перепачканной в грязи, под счет Марьи стал выгружать буханки серого хлеба. Когда с разгрузкой было закончено, продавщица подписала накладные, и шофер уехал. Началась торговля, более похожая на раздачу. Бабы по очереди подходили к продавщице, совали ей мятые денежки, которые та складывала в передний карман белого фартука, разворачивали глубокие мешки из рогожи, в какие собирают картошку, и каждой отпускалось ровно по двенадцать буханок. Конечно же, этот дурной серый хлеб не столько ели сами, сколько кормили им скотину.
