Олег Зоин - Вчера
Разумеется, не сговариваясь, попёрлись в родной парк. Вошли через левый боковой вход и поплелись, разминая молодые члены, вдоль знаменитых прудов. В пруды уже какой–то руководящий дурак велел регулярно напускать воды, чтобы трудовой народ брал, значит, лодочки и катался туда–сюда в свое удовольствие. Лодки, правда, уже убрали на плановый ремонт да и пасмурная ветреная погода сегодня не располагала пока к катанью, так что отдыхающие просто прохаживались у кромки воды, ведя глубокомысленные беседы, на редких скамейках сидели, тесно обнявшись, влюблённые парочки.
Друзья представляли собой трёхголового, скверно пахнущего тяни–толкая, который без всякой светлой цели брёл вдоль прудов под товарищеским присмотром подтянутого загорелого сержанта. Однако, в конце концов, удалось повернуть обратно. Вот и последний перед выходом пруд, но у Решоткина мелькнула идея.
— Господа офицеры! Я предлагаю заработать на погоны. Кто сходит до середины пруда и непременно обратно, тому достанется завтра на опохмел две бутылки. Кто, простите, забздит, сам ставит товарищам отступное… Могу не настаивать только в отношении Сенькиного товарища, служба дело святое, да к тому же ещё проездом…
Сенька с Олежкой не успели продумать условия пари, как Валька тут же, не оглядываясь, вошёл в воду и пошёл, и пошёл, гоня смолисто–чёрную грязную волну.
В этих прудах в принципе утонуть нельзя, везде по грудь, разве что в отдельных местах ямы. Дойдя до середины пруда, Решоткин обернулся, улыбнулся и под ахи остолбеневших прохожих присел два раза, окунувшись с головой. Потом он осознанно пошел к берегу, где уже затормозилось десятка два зевак. С его головы стекала ужасная грязь, поскольку свеженапущенная в пруды вода подняла все накопления со дна и еще не отстоялась, как следует. Он кое–как снял китель, отработанно сбросил сапоги и освободился от галифе, майки и носков, оставаясь исключительно в черных трусах. Начал выкручивать китель.
Семён не мог поступить иначе. Вода была не то, чтобы холодная, а какая–то обжигающая. Он медленно шёл, ощупывая дно и моля судьбу, чтобы не попалась какая–нибудь ямища, что с его способностями к плаванию было бы равносильно самоубийству.
Дойдя, наконец, до середины, он также присел два раза и по возможности быстро побрёл на берег. Там уже сгрудилось с полсотни болельщиков.
Сенька снял и бросил в траву пиджачок, рубашку, туфли и штаны, ободряюще кривой обезьяньей улыбкой пьяного гражданина ухмыльнулся ошарашенно качавшему головой Ёне, и последовал примеру бравого офицера Вальки, отжимая воду и отбрасывая с вещей натуральную тину…
— Во-о, дают! — простудно пробасил с плохо скрываемой завистью какой–то скверно выбритый гегемон. Семён с Валентином стали помогать друг другу выкручивать барахло и растирать спины.
Олежка Горбуновский был в очень неплохом шерстяном костюме, недавно купленном ему папой–генералом. Он попросил поэтому разрешить ему снять и тем спасти хотя бы пиджак. Коллеги пошли навстречу и разрешили ему облегченный вариант, но, естественно, хотя бы за половинный штраф, то есть за бутылку.
Когда Горбуновский, отплевываясь, выходил из пруда, какая–то сердобольная старушка сказала им тихонько:
— Ребятки, а ведь за милицией–то уже послали!..
Ёня не знал, что и предпринять. Надо срочно уходить, потому что назревала крупная неприятность. Попытался воззвать к остаткам совести будущих законников:
— Сень, ты возьми себя в руки и давай народ отсюда уводить, а то ведь недолго и в милицию попасть!..
Нарваться на привод в родное парковое 17‑е отделение, где их группа дежурила по линии «Бригадмила», хохмачам очень не хотелось. Поэтому они, скомкав нелегкую процедуру одевания, кое–как натянули мокрые тряпки и неожиданно бодро пошли к выходу. На их счастье, тут же подвалил родной 26‑й трамвай, на последней площадке которого правоведы и направились в Черёмушки.
С них текла неотжатая грязь. Волосы торчали гнусными космами. Народ стоял плотно, безрезультатно пытаясь отстраниться от мокрых красавцев. Под ними натекли лужицы грязной воды. Внезапно с передней площадки, унюхав беспорядок, к чудакам стал проталкиваться мильтон. Но герои это дело вовремя усекли и, не сговариваясь, стали косить под иностранцев, которых уже тогда в Москве было до черта.
Ребята стали живо обмениваться разговором, состоящим из идиотского набора английских, немецких, латинских и прочих хаотично выплывавших в их воспаленных мозгах замысловатых слов, при этом нервно смеясь.
Сержант милиции уже почти протолкнулся к ним, когда из гущи трамвайного народа последовала союзническая помощь:
— Иностранцы–поганцы, а набрались–то как!.. — нараспев громко возгласила рядом стоявшая бабулька.
Мильтон услышал глас народа. Возможно, он и не знал, что этот самый глас ещё и vox Dei, но мнение тружеников учитывать в своей благородной работе был приучен. К тому же при молодых алкашах стоял подтянутый, скромный, абсолютно трезвый сержант, который, если что, остепенит хулиганов. Поэтому успокоенный мильтон развернулся на 180 и захилял, откуда пришел…
От трамвая до общаги парни бежали легко и резво, как боги, или, по крайней мере, как древнегреческие олимпийцы… И даже никто не заболел.
Скопом, с разгону прорвались через вахту, а сидевшая на входе бабулька даже подняться с табуретки не успела. Она было дёрнулась в служебном порыве, но уронила вязанье и пока поднимала всё это хозяйство, молодая орда беспрепятственно пронеслась мимо, матерясь и гогоча.
Утром вставали тяжело. Один Ёня давно был на ногах, побрился, вскипятил чайник, прибрал на столе, помыл посуду, превратил остатки вчерашнего загульного пиршества в подобие бутербродов. Сенька продрал глаза и тут же их закрыл от стыда. Ну куда он втравил друга? Зачем допустил такой позор?..
Через полчаса, ёжась от утренней прохлады, друзья уже ходко шли к трамвайной остановке. У метро «Парк культуры» встретились с Ниной.
Втроём погуляли по Москве, пообедали в кафешке напротив Центрального телеграфа, провели Ёню на поезд. Выбравшись из душного метро, увидели, что на улице довольно сильный дождь и площадь Белорусского вокзала блестит холодным отсветом уныния… Заняв в зале ожидания дубовую эмпээсовскую скамью, торопливо договорились по возможности писать и держать друг друга в курсе…Истекло время, объявили посадку и, обняв друзей, Ёня поднялся в вагон…
— Ну как тебе мой друг? — спросил Сенька Нину, увлекая её в настоянную на поте и человеческих запахах духоту метро.
— Хороший мальчик, неизбалованный…
— Не то что я?
— Ну ты, это отдельная песня… Ты — мой муж. Ты лучше всех. Но ты пока что не видел трудностей и поэтому твое возмужание ещё впереди. А у Ёни — армия. Это, мне кажется, как наждак, сдирает с мужчины всё лишнее и недостойное… Хотя лучше туда не попадать, говорят знающие люди…
Вечером Горбуновский, естественно, поставил бутылку, но это что, так, символическая цена проигрыша. Коллеги благородно добавили ещё по одной…
И с неделю хохмачи гордились своим вызовом застойным московским нравам, как вдруг им рассказали, что видели, как на днях какой–то хмырь, бренча десятком орденов и медалей, залез на оттяжку Крымского моста и с добрый час собирался спрыгнуть, но потом милиции всё же удалось уговорить его не делать глупостей, за которые орденов не дают. Возможно, его привлекут за хулиганство…
Первого сентября Сенька с энтузиазмом взялся за учебу. Побежали плотно набитые лекциями и сидениями в библиотеке дни. Даже не каждый день удавалось повидаться с Ниночкой. Марь Степанна любезно разрешила Сеньке ещё пожить в тёплом углу…
Но скоро безмятежной учёбе и относительно спокойному течению жизни вдруг пришёл конец. 10‑го октября пришли на лекции и узнали, что юридический факультет резко сокращают. Партия решила отречься от сталинских репрессий и в числе других покаянных действий наметила уменьшить карательные органы. Конечно, юрфак, на котором обучалось, с заочниками, десять тысяч человек, невероятно превосходил другие крупные факультеты, например, Нинкин мехмат, где обучалось на пяти курсах всего 400 человек.
Семёна по разнарядке перевели в Московский финансовый институт на учетно–экономический факультет без потери учебного года, то есть с третьего на третий курс. Лучше всего вышло у старшекурсников (4‑й и 5‑й курсы). Им разрешили параллельно заочно закончить и юрфак. Ещё переводили в Плехановский, в Инженерно–экономический, в Экономико–статистический институты. Семён и его друзья бурно возражали, но всё было бесполезно, как плевки против ветра.
Позже отторгнутые поняли, что списки составлялись с подачи кураторов групп. За каждой группой с первого дня учебы был закреплен специальный куратор. Внешне все очень безобидно, просто некая классная дама для решения мелких вопросов. Очень вероятно, что все кураторы работали на КГБ и студентов просто разрабатывали. Поэтому не только разнузданное поведение было причиной, что их не оставили на юрфаке, но и небрежные разговоры по вечерам, насыщенные «негативными» высказываниями в адрес режима…
