Роман Волков - Клеймо Чернобога
— Зачем?
— Да там знаешь, он сам как говорил. У Сереги Босого отца нет, на Чечне убили, мать только и две сестренки маленьких. У Компота Вити, наоборот, брат старший — наркоман, сидит, и он один у родителей, те на него только что не молятся. Да и свадьбу хотел делать осенью. У Баннова Никиты жена беременная. А Саша Ариец в Москву собирался, в аспирантуру. А у Гвидона родители умерли, он всех нас старше, ему же двадцать семь. Он говорил: у меня нет никого…
— А я! Как это нет никого!
— Он сказал, что ты все знаешь. Сказал, что поймешь, мол, что вы с ним договаривались…
— Ни о чем мы не договаривались!! И у него есть я, а у меня — он!
— Тихо. Расследуют дело.
Весть об аресте Севы просто раздавила Владу. Она сперва хотела это скрыть, но, догадавшись, что это все равно вскоре станет достоянием общественности, рассказала родителям. Они долго плакали вдвоем с мамой, а отец, непривычно трезвый, на другой день собрался в милицию. Он надел свой серый шерстяной костюм, перешитый из парадного милицейского (на боках брюк даже можно было разглядеть остатки красного канта), прицепил колодки медалей за выслугу и значок выпускника Академии МВД. Пришел он после обеда, выпивши, но не сильно и, раздеваясь, сказал:
— Тухлое для тебя дело, дочка. Лет пятнадцать ему дадут. А могут и двадцать пять. А могут и пожизненное. Там сама посуди: там две статьи сразу, убийство с отягчающими, и разжигание межнациональной розни. А если там еще и скажут кому надо, то будет еще и терроризм, плюс вооруженные бандформирования плюс там еще бог знает чего. Но это вроде не будет, убийство только.
— Но он же ничего не делал!
— Да знаю я! Там дело ведет Димка Капустян, я его знаю как облупленного. Я уж не знаю, как там Севка твой договорился с ним или правда отмазал всех своих, но, в общем, по делу проходит он один. Ну а скорей всего, опера просто ему навстречу пошли. Потому что, если бы цыган тех все таки посадили за изнасилование, ничего бы этого не было. Тут уж чего говорить: Закон не справился, вот парень и страдает теперь, хоть и сделал то, где государство обосралось. Да и охота, что ли, дело раскручивать: есть один подследственный, и то хорошо.
— Папа, а его могут оправдать?
— Да ты что!
— А условно дать? Как тем цыганам?
— Цыганам? Ну ты скажешь! Их, во-первых, защищал сам Касимовский! Из Москвы приехал! Во вторых, цыгане те сразу по цыганскому своему радио клич кинули, там все таборы на общак сбросились, сразу раз-раз-раз и все решилось. У Севки-то таких друзей, понятно, нету.
— А у него кто адвокат?
— Он отказался. Буду, говорит, как революционер Петр Алексеев, сам себя защищать. Такое, мол, последнее слово скажу, чтоб народ хоть воспрял немного.
— А можно с ним встретиться?
— Да ты что! Я и просить даже не буду, да и тебе не позволю. Еще не хватало! Еще чтобы за тобой потом наружку установили!
— А ты можешь узнать, когда у него суд будет?
— До суда еще долго. Там еще месяца два будут дело вести. У всех следаков еще по тыще дел параллельно идут.
— Пап, а можно хотя бы письмо ему написать?
— Маляву вообще-то не положено передавать. Но я думаю, что тут я договорюсь. Только учти, что письмо твое прочитают еще несколько человек. Так что не пиши ничего такого, что повредит тебе или ему. И много тоже не пиши. Коротенькую записку.
Влада долго и неумело пыталась сотворить письмо Севе, чуть не плача, выбрасывала неудавшиеся черновики. Написать о том, что она любит его, одно дело SMS-кой на личный телефон, а совсем другое открыто, так чтобы с текстом ознакомилось сто человек, начиная от отца и кончая конвоиром. Наконец, решившись, она передала отцу конечный вариант:
«Сева! Родной мой! Не мне судить, правильно ли ты поступил. Знай: я всегда буду любить тебя и думать о тебе. Как ты? Держись. Мне предлагают ехать в Питер учиться в техникум. А тебя со мной нет. Что мне делать? Я готова поехать к тебе куда угодно, хотя бы и в Сибирь. Твоя навеки Влада».
Отец хмыкнул и произнес, плюхнувшись на диван:
— Просто жена декабриста. Соня Мармеладова. На каторгу тоже за ним поедешь?
Влада промолчала.
— Голимая романтика получается, да? Заключенный революционер, царские сатрапы, псы режима, юная невеста непокоренного героя… Во что вы играете? Это не Петропавловская крепость с роялями! Там нары! Зеки бритые все в портачках, камеры забиты, шмотье вонючее сушится, под шконками обиженных петушат!
— Сева ни во что не играл. Он мне так говорил: идет война, а я — воин.
— Не знаю. — Отец задумчиво поскреб щетину. — Во что мы превратились…
Через день он принес ответ от Севы.
«Здравствуй, моя ласточка! Здесь все хорошо, сокамерники нормальные. Следователь порядочный, все будет хорошо. Пойми: я не мог поступить иначе. Я верю в это, я живу так. Мы расстанемся надолго, может, и навсегда. Езжай в Питер, учись, устраивайся на хорошую работу, выходи замуж за порядочного русского парня, рожай детей. Будет сын — назови Севой. Тогда я буду счастлив. Не забывай то, чему я тебя учил. Ездить ко мне не надо: это расстроит и меня и тебя. Я тебя никогда не забуду. Прощай. Не жди меня. Но уверен, когда-нибудь мы увидимся. Пусть и в глубине сибирских руд».
Влада долго плакала, а потом, утром пошла на вокзал и купила билет «Пенза — Санкт-Петербург». Александр Товстыко позвонил сам и сообщил, что встретит ее, устроит в техникум, и предоставит жилье в своем доме. Влада долго собирала вещи, прощалась со всеми друзьями и родственниками.
В воскресенье она покинула город.
Ленинградская область, Лужский район, пос. Степановка. Утро
Костя ехал в автобусе очень долго, он успевал несколько раз заснуть и проснуться. Народу было много, и взгляд усатого незнакомца, уткнувшегося в воротник спортивной кофты, буравивший Косте затылок, вызвал у него лишь странное беспокойство. Он несколько раз оглядывался, но, не увидев ничего подозрительного, опять начинал клевать носом, тыкаясь в сумку с одеждой и тетрадками.
Парень выпрыгнул на остановку и сразу ощутил запах раскаленной на солнце пыли. Ступая по гравию, он пересек железнодорожные пути и направился в сторону дедушкиного дома. Дорога шла через заброшенное поле, опушку с порослью кустов и отрезок деревни. Прямо посередине пыльной дороги расположился десяток гусей. Вели они себя довольно мирно и не обращали на прохожих никакого внимания. Очень комично выглядел гусь, сидящий в красном пластмассовом тазу. Он постоянно возился, хлопал широкими крыльями и изгибал шею, пытаясь усесться поудобнее. Но у глупой птицы ничего не получалось, наверно, она была великовата для такой посудины. Тем не менее, своего места гусь покидать не хотел. Костя был равнодушен к флоре и фауне, но, глядя на глупого гуся, он тихонько засмеялся.
Продуктовый магазин, деревообрабатывающий комбинат, который сколько ни помнил Костя, никогда не работал — все осталось позади. Он вышел на широкую дорогу и сразу увидел двухэтажный дом деда за аккуратным заборчиком. Удивительно даже, столько времени прошло, а ничего не изменилось. Около крылечка такая же зеленая веранда из вьюна, тот же палисадник со свеклой, луком и календулой. Только забор стал коричневым, а раньше он внизу был синий, а сверху — белый. Вырезанные из дерева зайцы на калитке были такие же белые, а морковки у них в лапах такие же красные.
Костя прошел во двор через веранду. Входная дверь была закрыта на засов, но не заперта. Значит, дед где-то рядом. Наверное, во дворе возится. Костя поставил сумку в сенях и пошел на двор, который находился за домом. Он прошел мимо курятника, миновал сарай, в котором раньше жили козы, обогнул летний душ и увидел своего деда — Ивана Сергеевича. Жилистый старичок в выцветшей гимнастерке со следами отпоротых погон чистил у кроликов кормушку. Костя отметил, что щеки деда, как всегда, гладко выбриты, а серебристо-черные волосы аккуратно зачесаны назад.
— Здорово, дед.
— О! Здравствуй, здравствуй! — Дед расплылся в улыбке, обнажая белые вставные зубы, вытер руки о висевшую на клетке тряпку, и они поздоровались, — как добрался? Есть хочешь? Тебе, я вижу, это не повредит! Ну, ничего, у меня поживешь, станешь чудо-богатырем! Пойдем, накормлю!
— Дед, не суетись, я сыт.
— Пойдем, пойдем. Здесь все натуральное. Никаких консервантов, красителей и другой там гадости! Как в рекламе! Я только что молоко парное принес, с утренней дойки.
Он пошел вперед, и Косте ничего не оставалось, как идти за дедом. Они прошли в дом, Иван Сергеевич указал внуку на стол, накрытый чистой скатертью, вынул из холодильника кувшин молока, сыр, зелень, копченое мясо, ягоды, от груди порезал мягкий каравай большими кусками, поставил все это перед Костей. Тот еще немного поломался, но потом принялся за еду. Дед между тем неторопливо завел беседу.
— Наслышан о твоих подвигах, наслышан.
