Д. Томас - Белый отель
Какую пользу могли мы извлечь из такого рассказа? Он не походил на детское воспоминание, практически все указывало на уровень восприятия взрослого человека; но это отнюдь не доказывало, что мы имеем дело с выдумкой. Я вообще не уверен, что мы когда либо сталкиваемся с настоящими впечатлениями детства; возможно, все, что у нас остается, является лишь памятью, относящейся к юным годам. Она представляет нам ранний период жизни не таким, каков он был в действительности, а с точки зрения зрелого «я», которое, обращаясь к детству, создает свою версию тех или иных событий. Молодую женщину позабавило воспоминание о первом столкновении с сексуальным миром взрослых. Одновременно, ее растрогала сцена страстной любви дяди и тети во время летнего отпуска в беспечной праздничной атмосфере Одессы ее детства, тем более, что теперь ее родственница избегала разговоров о прошлом, потому что они причиняли слишком сильную душевную боль.
Однако мне следовало спросить, не увидела ли она тогда больше, чем сказала? Если да, остальное для нее закрыто. На самом деле, представляется крайне маловероятным, что молодые супруги, вместо того, чтобы уединиться в комнате, стали подвергать себя риску оказаться в весьма неудобной ситуации. В любом случае, то, что эпизод из далекого прошлого всплыл во сне фрау Анны, очевидно, указывал на его важность. Не исключено, что он связан с ее истерией; ибо тот, кого Медуза обратила в камень, сначала, еще не зная, кто перед ним, посмотрел ей в лицо.
Следующие дни и недели работы не принесли серьезных результатов. Наверное, и пациент, и врач равно виноваты в такой ситуации. Если говорить о фрау Анне, то она полностью отгородилась от меня и зачастую использовала ухудшение самочувствия как предлог, дабы не явиться на очередное собеседование. Чтобы быть полностью честным, должен отметить: по моему убеждению, она действительно полагала, что испытывает невыносимые боли. Пациентка умоляла меня организовать операцию по удалению левой груди и яичников. Что же касается меня, то вынужден признаться, я сильно досадовал на отсутствие содействия с ее стороны, и, очевидно, заразился ее апатией. Фрау Анна однажды сравнила себя с бродячей собакой, которой когда-то бросила объедки, но та оказалась такой истощенной и слабой, что не могла доползти до пищи; она чувствовала себя примерно так же. Иногда я обнаруживал полную неспособность продолжать анализ и ограничивался лишь призывами не помышлять о самоубийстве. Я указывал на то, что в сущности это то же убийство, только замаскированное, и что оно не достигнет цели, поскольку наверняка никак не затронет намеченную жертву — ее отца. Фрау Анна говорила, что только немыслимая боль способна навести ее когда-либо на мысль о том, чтобы покончить счеты с жизнью. Во время наших бесед она рассуждала вполне разумно. Если бы не симптомы крайнего истощения, никто не подумал бы, что она страдает от истерии. Существовала некая непреодолимая преграда на нашем пути, и сознание этого увеличивало мое раздражение. Я подумывал использовать ее сопротивление и неискренность во время сеансов как предлог для прекращения лечения, но, откровенно говоря, у меня не хватало духу пойти на такое, поскольку, несмотря ни на что, пациентка соединяла в себе яркую индивидуальность, образованность, развитый интеллект и внутреннее стремление к правдивости.
Затем произошло печальное событие, которое могло бы стать идеальным поводом для того, чтобы прервать лечение: неожиданная смерть одной из моих дочерей.[6] Кто знает, не явилось ли мое угнетенное состояние за несколько недель перед этим своего рода подготовкой? Но не стоит рассуждать о вещах подобного рода; хотя тот, кто склонен к мистицизму, может задаться вопросом, что за скрытая травма психики Создателя преобразилась в симптомы боли, окружающей нас повсюду? Поскольку я не привержен иррационализму, мне остается лишь сетовать на злой рок, «Fatum & Ananke». Когда я вернулся к своей работе, то обнаружил среди бумаг письмо от фрау Анны. Кроме соболезнований по поводу моей утраты и сообщения о том, что они с тетей отправилась ненадолго отдохнуть в Бад Гастейн,[7] здесь имелось упоминание о сновидении, которое мы с ней разбирали несколько недель назад:
«Меня чрезвычайно беспокоил элемент предвидения в моем сне. Я не стала бы упоминать его, но уверена, что Вы также о нем не забыли.
Тогда я была наполовину убеждена в том, что человек, получивший телеграмму, это Вы (по крайней мере, частично), но, зная, как сильно Вы любите всех своих дочерей, побоялась напрасно волновать Вас. Я уже давно подозревала, что, наряду с другими злосчастьями, „страдаю“ так называемым ясновидением. Я заранее знала о гибели двух моих друзей во время войны. Я унаследовала свою способность по материнской линии, во мне явно говорит примесь румынской крови. Однако она отнюдь не приносит мне радости, — скорее наоборот. Надеюсь, я не расстроила Вас еще больше.»
Не хочу комментировать утверждение фрау Анны относительно ее «предвидения», упомяну лишь, что о печальной новости меня действительно известили телеграммой (впрочем, так делают почти всегда). Представляется вполне возможным, что болезненно-чуткий рассудок пациентки уловил на подсознательном уровне мою обеспокоенность за дочь, живущую далеко от родителей с маленькими детьми, когда вокруг часто вспыхивали различные эпидемии.
То, что произошло с фрау Анной по возвращении из Гастейна, явилось полнейшей неожиданностью и противоречило законам логики. Причем до такой степени, что, будь я не ученым, а беллетристом, наверняка поостерегся бы испытывать чувство меры читателей и не включил в свой рассказ описание следующего этапа терапии.
Опоздав на пять минут, она впорхнула в комнату с беспечным видом дамы, желающей быстро поприветствовать знакомого и поспешить на свидание с другом, чтобы вместе отправиться в театр или пройтись по магазинам. Она щебетала со мной звучным вибрирующим голосом, не осталось и следа от привычного задыхающегося полушепота. Пациентка набрала около двадцати фунтов веса, приобретя, или вернее, восстановив таким образом все физические атрибуты женственности. На щеках горел здоровый румянец, в глазах поблескивали веселые огоньки. Она носила элегантное, несколько кокетливое платье, умело наложенная косметика весьма оживила ее лицо. Короче говоря, перед нами предстал не болезненно худой, угнетенный и мрачный полу-инвалид женского пола, а привлекательная, слегка игривая юная леди, пышущая здоровьем, полная энергии и бодрости. И без ее слов было совершенно ясно, что все болезненные явления бесследно исчезли.
Я часто проводил отпуск в Гастейне, но не припоминаю ни единого случая, когда горячие источники оказывали столь волшебное действие. Я выразился в таком духе, ворчливо добавив, что возможно мне следует бросить свою практику и устроиться туда сторожем. Она буквально взорвалась хохотом, затем, вспомнив о моем несчастье, смолкла с виноватым видом, чувствуя неловкость из-за своего неуместного веселья. Я заверил пациентку, что мне очень приятно видеть ее в добром расположении духа. Вместе с тем, стало ясно, что истерия вовсе не сдала позиции, просто поменяла направление удара.[8] Если ранее она иссушала тело приступами жестокой боли, но не трогала рассудок больной, то теперь оставила в покое плоть, чтобы овладеть разумом. Безудержная болтовня пациентки вскоре заставила сделать вывод о дикой бессвязности суждений. Ее веселость напоминала юмор солдат в окопе, обменивающихся бесшабашными шутками в ожидании смерти, а попытки поддержать связный разговор перешли в тягучий монолог, словно она спала или находилась в гипнотическом трансе. Раньше она была несчастной и жалкой, но вела себя осмысленно; теперь стала радостной и довольной, но безумной. Речь ее заполняли порождения игры воображения и галлюцинаций; временами рассказ превращался в самый настоящий Sprechgesang, выспренный, полный лирико-драматических оборотов оперный речитатив. Следует пояснить, что, войдя войдя в состав оркестра одной из главных опер страны, она страстно увлеклась этим видом искусств.[9]
Казалось, пациентка не сознает, какое производит впечатление, и по-прежнему пребывает в радостной уверенности, что полностью выздоровела. Не добившись внятного рассказа о том, что случилось в Гастейне, я предложил ей попытаться изложить свои впечатления в письменном виде. Однажды фрау Анна уже охотно выполнила такую просьбу, поскольку увлекалась литературой и не упускала случая заняться беллетристикой, — например, страстно любила писать письма. Однако образец новых литературных опытов Анны, который она преподнесла мне на следующее утро, явился полнейшей неожиданностью. Она с неуверенным видом передала мне книжку в мягком переплете. Это оказалась партитура оперы Моцарта «Дон Жуан». Между нотами, словно некий «альтернативный» текст к музыке, были вписаны ее гастейнские «впечатления»; она даже попыталась имитировать ритмику настоящего либретто, так что ее неуклюжие вирши складывались в относительно связное подобие поэмы. Однако, если бы версию нашей пациентки попытались исполнить в опере, директор попал бы под суд по обвинению в оскорблении общественной морали, ибо то, что она написала, следует назвать порнографией и набором бессмыслиц. Здесь употреблялись выражения, которые можно услышать в трущобах, казармах и клубах для мужчин. Я не понимал, откуда фрау Анна узнала их, ведь насколько я понял, она не посещала такие места.
