Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна
А моя собственная любовь к нему настолько бестолковая, что я в своем перегруженном мозгу не могу даже прикинуть приблизительный сценарий того, каким бы я хотела видеть развитие наших с ним отношений. Бред… отношения… да я настолько люблю его, что мне просто достаточно увидеть его – ослепительно красивого, в коротких шортах, в светлой майке, в очках и с рюкзаком, выходящего из лифта. Вот и все…
Он подходил ко мне сам два раза, садился на корточки у моего лежака и тихонько шептал что-то, едва касаясь там, где купальник уходит резко вниз. Папаша милостиво удалялся в сортир с прежней частотой, а Таня стерегла нас, болтаясь на белой перекладине под крышей тента.
В сиесту я никуда не пошла. Во-первых, это было слишком рискованно. Во-вторых, пока это Создание находится в объятиях моего всеядного хищника, я вообще не буду что-либо предпринимать, чтобы протиснуться поближе к его довольному телу. Провела заветные два часа в комнате, как и было приказано папашей. И, заметьте, провела их очень качественно, путем бессловесного внушения объяснив так и не заснувшему папаше, что он поступил неправильно.
Потом пошли на пляж и проторчали все время в «резервации». Альхен, явно страдающий пляжным недержанием, бегал каждый час в сортир, находящийся в прямой видимости от наших лежаков. Он с легким разочарованием смотрел на мое распростертое тельце и каждый раз надеялся увидеть в сладостном одиночестве, но все было напрасно. Папаша видел его два раза, и даже погулять в «Марат» меня не пустили.
Abend (вечер) Завернутые в белые полотенца, мы помахали друг другу и разошлись по своим дубовым дверям, а в зеркале блеснул кусочек уже совсем темного звездного неба, и на Адорином смуглом плече вспыхнуло на миг гладкое матовое отражение лунного луча.
Субботний вечер оказался к тому же еще и банным. Поскольку горячей воды у нас не было, мыться приходилось в гнусном зеленом тазике, черпая кипяток из бидона с кипятильником (в tag eins я его не выключила из сети и чудом осталась в живых). В общем, читатель должен понять, что это была не помывка, а пытка. И к тому же я время от времени предпринимала жалкие попытки сделать себе человеческую ванну, благодаря чему выливала почти все пятнадцать литров, нагретых за целый день, и когда приходила очередь Цехоцких, то начинался небольшой скандальчик.
Баней оказалось весьма хлипкого вида зданьице, окруженное несколькими молодыми кипарисами, веревками с сушащимся бельем, кривыми фисташками и проступающим сквозь спутанные ветви синим морем. Это была запретная территория военной части, разместившейся между нашим домом и санаторием «Жемчужина». Папаша, перекинув через плечо свое белое полотенце, сопровождал меня молчаливым конвоиром, держась на болезненном расстоянии в один шаг.
Мне было отведено ровно десять минут, чтобы постоять под теплым душем, причесаться и быстренько выйти, так как мыться сегодня будет весь Маяк.
…Горячие струи обжигали спину и плечи. Густой пар рвался к серому мокрому потолку, и там где-то слабо теплилась желтая лампочка без абажура. Часы, которые я за эту неделю еще ни разу не снимала, показывали, что еще есть 5 минут. Ржавая труба вибрировала, выплескивая воду, а на полу – потрескавшемся кафеле коричневого цвета – лежал гнусный резиновой коврик.
В предбаннике было зеркало – большое, вмурованное в стену. И передо мной стояла голая Адора. Мы с любопытством и восхищением смотрели друг на друга. Любовь к себе именно в эти минуты достигла апогея. Я жалела себя. О, это было безумие… и возбуждение тоже. Я жалела это веснушчатое личико, эти мокрые щеки и карие миндалевидные глаза, длинные, потемневшие от воды волосы, прилипшие кудрями к загорелым плечам. Я жалела себя и говорила это зазеркальной Адоре, а она отвечала мне то же самое, и мы плакали друг другу, то и дело локтями вытирая запотевшее окно между нашими мирами. И чувство глубокого сожаления поразило нас обеих, потому что обнять и ощутить все тепло и трепет, и скользкий озноб, и жар дыхания мы не могли.
– Ты мой тип, – сказала мне Адора, – и я бы хотела поцеловать тебя за это. Я ревную тебя ко всему свету, потому что все могут делать с тобой, что хотят. Все, кроме меня. Это несправедливо.
Зеркало оказалось не только противным, но и горьким, поэтому от поцелуев пришлось отказаться. Мы стояли обнаженные, les deux petites nymphees, прижавшись ладонями друг к другу, с мучительной нежностью глядя себе в глаза.
Tag Acht (день восьмой)
Все тем же вчерашним вечером Зинка, со свойственными ей визгливыми нотками, сообщила мне, что Вера есть никто иная, как сестра Йога, и это страшная тайна, раскрытая ей рыжей Танькой (они вообще-то терпеть друг друга не могли). Я как раз возвращалась из бани, и состояние у меня было несколько невменяемое. Я тут же поверила этому бреду и была так тронута, что принесла еще одну бессмысленную жертву, сообщив об этом папаше. Мы и без того состояли в основательной ссоре (все еще из-за той сиесты), а тем более этим вечером ни хорошим самочувствием, ни удовлетворительным настроением он похвастаться не может. В общем, дайте волю фантазии и представьте, что случилось, когда он услышал эти бредни. Потом он взял себя в руки и сказал: «При знакомстве он мне про нее говорил кое-что другое». И потом я уже сама, по гнусненькому и несколько похабному оттеночку в этом «кое-что», уловила желанную суть и больше ничего не спрашивала.
Так вот, этим утром все было бы вроде хорошо и как обычно началось тарелкой кислого творога со сметаной. Но наша ссора продолжала громоздиться поперек нормального жизненного течения. И это огорчало.
На пляж спустились под нежное чириканье каких-то птичек, под золотистые лучи и пронзительную лазурь свежего неба.
Чуть позже имел место разговор ни с кем иным, как с Ксюшечкой-Сюшечкой, которой суждено было этим утром спуститься на пляж самой первой и тут же попасть под артобстрел моих непонятных улыбок. Подошла, поздоровалась, короче, побеседовали очень хорошо. И мое отношение к ней резко (!) изменилось. Оказалось, что она вхожа во все эти хипповско-андерграундовые компашки, что и мы с Агнцем (романтика кончается на второй неделе – руки в фенечках, кто-то козлиным голосом поет про «Под небом голубым», обмен кассетами Джимми Хендрикса и Дженис Джоплин, денег нет, есть нечего, трахаться негде). Учится она вместе с ним в художественном техникуме на улице Киквидзе и – что самое главное – отваливает обратно в Киев в эту среду (а сегодня воскресенье).
В состоянии фальшивеньких улыбочек и пустой болтовни соперниц застал Альхен, и Сюшечка радостно устремилась к нему. А я, поджав хвост, – под пирс к папаше.
«Завтра приедет сестра, наступит полоса смирения, и пройдет ровно неделя с тех пор, как я увидела Альхена», – думала я, мелкими шажками перебираясь по посыпанным гравием дорожкам безлюдной части «Днепра». Мы возвращались с пляжа, снова повздорив из-за чего-то глупого, связанного со мной, моим взглядом, его направлением и That One в частности. Мои мокрые волосы темными кудрями падали на обгоревшие плечи, и белая бейсболка, подаренная на дорожку Агнцем, закрывала почти все лицо. На глазах были неизменные очки, и что-то жгучее и неудержимое уже начинало зарождаться под их спасительной тенью. «…Чем дальше, тем больше. То, что я сейчас узнала, меня просто убило. Я пишу и не вижу, что пишу. Мне наплевать, потому что все равно тут ничего не будет… с завтрашнего дня «дневного безделья», моей сладкой сиесты, этой приторной щели в бетонном заборе вокруг моей несчастной жизни уже не будет, и с часу до трех я буду проводить с Зинкой, занимаясь с ней английским – как новый вид платы за наше проживание. Все. Выхода нет… finita!»
«Итоги – ноль. Мы уедем, наверное, числа 28 июля, после моего дня рождения. Приблизительно через сорок дней. И по крайней мере тридцать из них будут принадлежать торжеству папашиного террора и будут наполнены горькими слезами пленной Адоры. Жаль. Прошла уже целая неделя, и нечего вспомнить! Разве что тот поцелуй на пляже…»
Мне стало тревожно. Какая-то новая непонятая мысль кружила над групповым снимком, где были я, Мирослава с мужем и дочкой, Альхен с компанией, даже Цехоцкие. Какая-то сложная калькуляционная программа начинала работать, и мой мозг уже жадно вынюхивал возможную лазейку.
Недовольный папаша шел, как обычно, в пяти метрах передо мной. И само его присутствие – большого, любимого (о, это была самая страшная боль), такого отчаянно родного, доводило меня до тихих слез. Я любила его, и он мне чудовищно мешал. Как же я мечтала жить и принимать решения за себя самостоятельно!
Когда мы пришли домой и, повесив на балконе наши пляжные принадлежности, я вернулась на кухню, папаша бросил мне какое-то гнусное замечание. И все. И этого было достаточно, чтоб повергнуть меня в каскад горьких рыданий.
