Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна
– Ты такая молоденькая, как девочка, – сказала я не совсем удачный комплимент.
Но в свои двадцать восемь лет она, при определенном ракурсе, действительно выглядела младше.
– Ну, конечно… не как мальчик же…
А папаша торжествовал! Конечно, укротив неблагодарного отпрыска, кому не приятно получить бонус в виде хорошо воспитанной старшенькой? А меня, позорище и темноту, забыли.
Забыли. Я невольно поймала себя на том, что все внимание на гремучие 100% уже не может принадлежать мне, и сладкая брешь все-таки существует. Я как можно скорее должна сделать Нехороший Поступок, чтобы их всех от одного моего вида затошнило и не хотелось бы портить себе остаток отдыха на пререкания со мной, потерянной черной овцой. Какая я идиотка, что переживала по поводу их приезда! Я буду искать свой Шанс, они будут отдыхать, и всем нам будет очень весело.
Мирося погрустнела еще больше, когда я сняла все то, что осмелилась назвать одеждой, и в откровенном голозадом бикини начала скакать по пляжу, отгоняя какое-то насекомое. Валентин в этот раз с неодобрением смотрел на мой купальник, а папаша сделал полезную передышку и вообще не смотрел. Всегда бы так.
Мы заняли пять лежаков под тентом в «резервации». Единственным утешением была Машка, которую отпустили вместе со мной в веселую болтанку по волнам. Ребенок тут же проникся ко мне симпатией, а я чувствовала глубокую признательность за такое внимание, и мы радовались друг другу и рассказывали про свои сны, мечты, неудачи и удачи (я была на редкость лаконична). На вопрос, люблю ли я кого-нибудь, Адора ответила коротким горячим кивком. Тут ли он? Утвердительно.
– Когда будем уходить, Маш, я его тебе покажу.
Он тут? Неужели он тут? Он приехал сюда из-за тебя? Ах, если бы… и нырнула в подвалившую волну.
Потом примчалась Танька. Папаша хотел прогнать ее брезгливым жестом, как муху, но сестра, любящая детей, приветливо улыбнулась ей и спросила: «Ты откуда, ребенок?»
Сыграли с Рыжей партию в бридж, и она умчалась обратно в альхенские просторы.
Минут через пятнадцать пришел сам Альхен (пока семья купалась).
– Я вижу, им не до тебя?
– Это ненадолго. Ну, и как тебе моя сестра?
– Я видел ее лишь несколько секунд, когда вы выходили из лифта, поэтому ничего сказать не могу. Правда, у нее на плече родинка, метка ведьмы называется, говорит о чрезмерной страстности или о полной фригидности.
– Скорее о последнем. Весьма ярко выражено… хе-хе…
Альхен пожал плечами:
– Посмотрим. Она такая маленькая… Сколько она тут будет?
– С мужем и ребенком.
– Сколько?
– Четыре недели.
– Вон твой папа идет.
Я вздрогнула, но не обернулась.
– Очень хорошо. Я сделаю сейчас Нехороший Поступок. Они разозлятся на меня и перестанут обращать внимание.
Он улыбнулся:
– Не переусердствуй.
Папашин клич заставил мою кровь замереть в жилах.
Я сделала шаг навстречу неприятелю. Мирослава с нескрываемым ужасом смотрела на полуобнаженный (как и у меня) зад атлетически сложенного Альхена, который, улыбнувшись мне и что-то прошептав, спокойно удаляется обратно за лодочную станцию.
– Кто этот гнусный человек? – спросила сестра у папаши.
– Abomination, – неожиданно лаконично ответила папаша. – Что он от тебя хотел? Я же запретил тебе даже близко подходить к нему! Какой кретинкой нужно быть, чтобы не быть в состоянии выполнить даже такие простые требования! А теперь иди вон!
И я пошла.
На краю пирса меня поймала Машка:
– Чего это они тебя так? Это из-за того человека, о котором ты говорила?
– Да, именно из-за него.
– Ты, наверное, его и любишь?
– Его. А папа, твой дед – ненавидит.
– Почему?
– Так уж сложилось. Родители всегда рано или поздно становятся на пути своих детей. Дедушка считает его самым гнусным типом во вселенной и запрещает мне даже смотреть на него.
– Глупо. Мне, например, твой друг очень понравился.
Я почувствовала прилив небывалой родительской нежности и удивилась, каким это образом сестра умудрилась вырастить такого умного и взрослого ребенка.
Она была очень необычной девочкой, с огромными круглыми глазами и каким-то пугающе знакомым мне мечтательным выражением. Она знала много стихов и могла долго и вдумчиво рассуждать о какой-то совсем не детской проблеме.
Abend Зачем-то полезли на верхнюю веранду Старого Дома. Очень долго любовались подрагивающими огнями ночной Эбры. Кроме обнаженного тела Альхена, это единственное зрелище, способное перехватить у меня дыхание. Это была вечная красота, и, Боже мой, обращаюсь к тебе уже совсем трезвая, уже давно в Киеве, уже осенью, уже в наушниках, уже с шестого этажа своей панельной многоэтажки – пусть все останется именно таким! Пусть никогда не меняется! Чтобы на закате своей жизни я могла бы вновь насладиться этими темными склонами с мерцающими огнями, отражениями в море и взмывающей вверх Ай-Петри.
Я была сплошным предвкушением. Короткое прикосновение воздушной ладони Рока. Я шла с зеленью Маяка, пульсирующей на моей щеке, и еще никогда моя телепатическая связь с Оливковым Бесом не была такой крепкой. Перемены и соблазны щекотали ноздри.
Мое семейство вышло за пределы малого маячного дворика, свернуло в высокую траву к Большим Качелям и по узкой каменистой тропинке прошествовало к маленькому полуразрушенному домику, где 20 лет назад жил когда-то мой папа. Теперь там стояли две скамейки и столик, прямо перед обвалившейся верандой. Из-за сетчатого забора дымчатой синевой проступало вечернее море, и над отвесным обрывом клонились скрученные ветром можжевельники. Чуть ниже, сквозь густые заросли, шла тропинка к римским термам, которые раскопали тут несколько лет назад. А еще ниже было аккуратное здание Радио-Маяка, потом плавный изгиб автомобильной дороги, паукообразные ворота и перевернутый якорь и, если свернуть направо к морю – Капитанский Мостик.
Пока сестра деловито шуршала кулечками, выкладывая на столик порезанные колбаску, сыр и ветчину, я, откинувшись на спинку лавочки, слушала голос судьбы, сквозь шелест листвы шепчущий мне что-то. Торопливо, спутанно, со встревоженными придыханиями, касаясь воздушными перстами моих щек. Были моменты, когда мне начинало казаться, что сквозь эти вечерние тихие шорохи проступают чьи-то сладкие оклики: «Адора!.. Адора!.. Адора!..»
Я начинала ерзать, пытаясь угадать, чей это может быть голос, но тут все игриво замолкало, и я опять оставалась наедине с этим глубоким звездным небом, которое висело так пугающе низко и будто нежно щекотало мерцанием своих сочных звезд. Я хотела сказать своей родне, как это прекрасно, смотреть на индиговое небо сквозь черные, как тушь, узоры можжевеловых ветвей. Но, захваченные какой-то другой, бытовой беседой, они лишь раздраженно от меня отмахнулись.
«У-х-х-х?» – сказал мне зеленый луч, деловито прокатываясь по сплетению ветвей. – Адора!.. Адора!.. Адора!..
Я нащупала под скамейкой полупустую бутылку с хересом. Повозившись с пробкой, отпила немного, прямо из горлышка. Фантастика, на меня вообще никто не обращал внимания. Потом решила полакомиться арахисом и попутно прихватила со столика папашин стаканчик с джином. Он, на полуслове, бросил на меня испепеляющий взгляд, а я буркнула: «Только понюхаю». Горький жар сначала шокировал меня, ошпарив носоглотку. Потом наступило блаженное успокоение, и я, придя в себя, полезла еще за арахисом. Папаша, шлепнув по руке, сказал, что это моя последняя порция. Я пожала плечами и отправилась куда-то в кусты, искать более общительную компанию.
Мне вслед не было сказано ни слова. Долго бродить не пришлось. Зинка, со своими дворовыми подружками, сидела возле Больших Качелей. Своей взрослой угрюмой тенью я немного спугнула их, но, узнав в свете тусклой лампочки добрую Адору, они почтительно расступились, протягивая мне белую папиросу «Прима» вместе с помятой пустой коробочкой. Я буркнула что-то одобрительное и села на корточки, так, чтоб полностью спрятаться в кустах от возможных неприятелей.
– Будешь курить? Мы у папки сперли. Ты что, бухала? Вино? Не вино? Так будешь курить? – Быстрый монолог Зинкиной подружки долетал до меня будто издалека.
Я, вообще-то, никогда раньше не курила, но это ведь была ночь соблазнов, и меня отчаянно тянуло на что-то новенькое и запрещенное.
Папироса была изрядно потрепана и к тому же немного промокла. Дети извели целый коробок спичек, пытаясь зажечь отвратительное изделие. Я где-то слышала, что прикуривать нужно, зажав сигарету в зубах и всасывая воздух через нее, потом затянуться и выдохнуть. Покатав по рту едва ощутимый горький дым, я выпустила его серым облачком и ощутила себя совсем взрослой. Это было прекрасное терпкое чувство. Потом передала папиросу Зинке. Она, заправски зажав ее между большим и указательным пальцами, всосала дым и, не затягиваясь, выпустила его в небо. Потом была очередь десятилетней Катьки и ее семилетней сестры Надьки.