Кристина Паёнкова - Бегство от запаха свечей
Мне был знаком каждый камень свебодзицких мостовых. Когда идешь с носилками, надо внимательно смотреть под ноги, иначе споткнешься. И все же я вряд ли сумела бы что-нибудь рассказать об этом городе. Я видела только больных, только попавших в беду простых людей, изможденных и несчастных.
Было принято решение организовать раздачу населению муки, сахара и кое-чего еще из посылок ЮНРРА.
Так мне представился случай увидеть этих людей, этих бывших «покорителей мира», «хозяев жизни и смерти» многих миллионов, в новой роли. Они смиренно выстраивались в очередь за пайком, иногда толкались и держали себя при этом подобострастно и неестественно. Они боялись.
Как-то ко мне прибежала маленькая девочка и сказала, что ее мать лежит без сознания. Мы пришли в самое обычное жилище рабочего. Комната без окон и кухня. Нужда глядит из каждого угла. Пятеро несчастных исхудалых ребятишек растерянно смотрят на нас. Женщину мы унесли. Следовало позаботиться о детях.
– Они ведь не виноваты, – сказала я русскому врачу майору Шувину, который даже ел на ходу, ни на минуту не прерывая работы.
– Видишь ли, еще не остыли печи крематориев, и людей, спасенных из лагерей смерти, мы долго не забудем. Но дети – это дети, ты права.
– Трупы, сплошные трупы! С утра до вечера ничего, кроме трупов, – жаловалась Марианна. – Сыта по горло.
Мне не хотелось ее слушать, и я убежала.
Марианна ездила прямо по тротуарам на огромной телеге, запряженной старой подслеповатой лошадью, и собирала трупы. У лошади на шее висел колокольчик, чтобы люди, услышав звон, вытаскивали мертвых из домов. У Марианны был помощник, полупомешанный немец. Они вдвоем с утра до вечера собирали трупы и, нагрузив доверху телегу, везли их на кладбище, где пленные немцы рыли могилы и хоронили покойников.
Мы же искали живых, чтобы сделать для них все, что только можно. Когда возвращались домой, у нас уже не было ни сил, ни желания разговаривать. Даже любопытная болтушка Вися приумолкла и пользовалась каждой свободной минутой, чтобы поспать.
Каждый из нас, как только представлялась возможность, запирался где попало, лишь бы подальше от людей и от тифа. Один майор Шувин не падал духом и не терял надежды.
Я пробовала курить и пить водку. Водку пили все; говорили, что это единственное лекарство от тифа. Мне, к сожалению, она не лезла в горло.
Может, помолиться богу? Только о чем его просить? Разве он всего этого не видит? Ведь если б он существовал, больше было бы справедливости и радости на свете.
В этом страшном городке всех преследовала Марианна. В мертвой тишине резкое дребезжанье колокольчика слышно было повсюду. От этого звука негде было укрыться.
А сама Марианна, слушал ее кто-нибудь или нет, все твердила свое:
– Трупы! Одни только трупы!
Мне иногда казалось, что Марианна цыганка, хотя волосы у нее были светлые, пепельные, а глаза голубые. Цыганку она напоминала скорей своим нарядом. Она надевала несколько юбок и к тому же носила множество позвякивающих браслетов и не меньше пяти рядов бус. И ходила босиком.
Как-то она мне срочно понадобилась, и я забежала к ней домой. Жила Марианна в очень старом доме, в одной комнатушке, где не было ничего, даже печи. За водой ей приходилось ходить вниз, на первый этаж. Когда я вошла в эту комнату, у меня зарябило в глазах. На стенах живого места не было. В тесном соседстве отлично уживались фото киноактеров, открытки с романтическими пейзажами и иконки. Лампа была обернута цветной бумагой, и освещение от этого казалось каким-то неестественным, в сиреневатых тонах.
Марианна страх как этим добром гордилась. Из мебели у нее были только стол и кушетка. На кушетке гора пестрых вышитых подушек, на полу куча кустарных ковриков, ступить страшно. А на столе настоящая выставка произведений ярмарочного искусства: собачки, кошечки, фарфоровые гномики, обнаженные женщины и совы. Шкафа не было вовсе.
– Шкаф мне ни к чему, – говорила Марианна. – Вся одежда, какая у меня есть, на мне.
Никто не знал, откуда она взялась. Однажды, уже во время блокады, она пришла к Мариану и на чистом польском языке заявила:
– Надоело мне сидеть в своей дыре. Слова не с кем сказать. Может, я на что пригожусь?
Она «пригодилась» для этой страшной работы.
Эпидемия постепенно угасала. Так утверждали врачи.
Настал наконец день, когда мы довольно быстро справились с работой и вечером смогли немного передохнуть. Я присела на крылечке больницы и закурила сигарету. Прошло ровно четыре месяца со дня моего отъезда из Кальварии.
Всего лишь четыре месяца, а столько пережито. Мне уже семнадцать лет.
– Ого! Наша барышня размечталась, значит, лучшие времена не за горами, – заметила Марианна.
Я не ответила. «Мечты, – подумалось мне. – Смешные мечты».
– Я тоже люблю помечтать, – не обескураженная моим молчанием, продолжала Марианна. – Если б не эта проклятая война, каталась бы я как сыр в масле. Да только невезучая я. Видно, так уж мне на роду написано. Дерьмо, а не жизнь!
Она присела рядом со мной на ступеньках, покачала головой, словно хотела подбодрить себя этим. И вдруг разоткровенничалась:
– Был у меня перед войной жених. Красивый парень, высокий, стройный, а когда улыбался – будто и вокруг становилось светлее. А ты, конечно, тихоня. Скажи по правде: есть у тебя парень?
– Нет, нету. Раньше мне очень хотелось, чтобы был. А теперь что-то расхотелось. Может, оттого, что кругом столько горя?
– А ты не принимай все так близко к сердцу. Я в Гросс-Розене[18] была и выжила. Буду жить, решила, и точка. Когда меня немцы забирали, я была молодая и красивая. А теперь на кого похожа?
Мне стало как-то не по себе. Голова налилась свинцовой тяжестью, мысли разбегались. Хотела что-то сказать Марианне, но язык отчаянно заплетался.
– Катажина, да ты меня слышишь? На тебе лица нет. Ты не заболела ли? А побледнела-то как! Ну, Катажина… скажи что-нибудь. Или нет, лучше пойдем, я помогу тебе лечь.
Марианна подняла такой шум, что меня немедленно отнесли в больницу. Там меня осмотрел майор Шувин.
– У нее высокая температура, сильное переутомление. Прежде всего необходимо отоспаться. Я сделаю ей укол, пусть отдохнет. Завтра разберемся, что с ней, сразу трудно поставить диагноз.
Слегла я надолго. Температура держалась, я бредила. В бреду заново переживала все, что было до болезни.
Когда я ненадолго приходила в себя, всегда видела рядом чье-нибудь приветливое лицо. Было даже совестно, что весь персонал так трогательно обо мне заботился. Майор Шувин как умел подбадривал меня, сидел у постели, шутил.
– Прими еще только это одно лекарство – и порядок. – И неизменно добавлял по-русски: – Ничего, до свадьбы заживет!
Шли дни, а опасения за мою жизнь не уменьшались. Я это чувствовала. Меня спрашивали, кого бы я хотела повидать, старательно избегали моего взгляда.
Помню, я все просила унести свечи. Меня упорно преследовал запах свечей.
– Милая, да нет тут никаких свечей. Спи спокойно, – уговаривала меня Вися, ни на шаг не отходившая от моей постели.
Мариан приходил два раза в день. Я чувствовала себя перед ним виноватой.
– Прости, я вам всем столько хлопот доставляю. Вместо того чтобы самой работать, прибавила работы другим. Но я постараюсь побыстрее выздороветь.
– Последнее твое заявление мне по душе. – Мариан брал меня за руку. – И пожалуйста, ни о чем не беспокойся. Запомни. Это служебное поручение. Ты скоро поправишься, а к тому времени и блокада кончится. Чего тебе захочется, когда откроют город?
– Мороженого, – не задумываясь, ответила я. – Хочу съесть сразу много мороженого.
На сороковой день блокады я впервые попыталась встать. Через час сдалась и снова легла. Была я худая и бледная как тень. Но мало-помалу приходила в себя. Я бродила по квартире, сидела на скамейке в саду. Силы постепенно возвращались, но здоровой я себя не чувствовала, мучили головные боли.
– Как ты себя чувствуешь, Катажина? – спросил как-то Мариан. – Может, пойдешь со мной в Красный Крест? Есть очень хорошая новость: открывают город. Теперь мы погуляем, вот увидишь, весь мир будет наш.
Я еще не очень твердо держалась на ногах, но пойти должна была непременно. Мне казалось, что открытие города не может состояться без меня.
Мы поспели вовремя. Вместе со всеми я пошла к шоссе на Свидницу, откуда ждали первых гостей. Час спустя на станции в Свебодзицах остановился первый поезд. Из него вышел бургомистр. Он произнес речь, поблагодарив всех, кто «остался на посту», много говорил о героизме, уверял, что нас наградят, наконец, приветствовал вновь прибывших.
Вечером мы долго сидели в столовой Красного Креста. Что мы будем делать дальше, никто из нас, собственно говоря, не знал. Жизнь, которая нас ждала, всем без исключения казалась головоломной загадкой.