Кристина Паёнкова - Бегство от запаха свечей
– Ну и что? Ты думал, я сбегу?
– Не сердись. В подобных ситуациях сдавали люди и покрепче тебя.
– Как ты считаешь, мы справимся?
– Приедет несколько советских врачей, еще сегодня получим последнюю партию медикаментов. Посмотрим, как будет. Я во всяком случае остаюсь, – серьезно сказал Мариан.
Вися дежурила, и спать я легла одна. Ночью меня разбудил какой-то шум. В первый момент мне показалось, что рушится лестница, и только потом я сообразила, что кто-то ломится ко мне в квартиру. Ночные гости колотили в дверь ногами; не умолкая, дребезжал звонок.
Я торопливо набросила халат и кинулась в переднюю, но, прежде чем открыть, приподняла висящую на двери занавеску. На площадке стоял Витек. Я успокоилась.
– Минутку, сейчас отопру.
– Ну, наконец-то! Мы уж думали, ты не откроешь. Стучим добрых четверть часа. Собирайся, сматываем удочки!
В переднюю вошли Витек, Слизняк из Свидницы и с ними еще кто-то незнакомый. Когда Слизняк приблизился ко мне, я почувствовала запах спиртного. «Они пьяны, – подумала я. – От Слизняка этого можно было ожидать, но Витек?..»
– Как это сматываетесь? Не понимаю.
– На машине, – объяснил Слизняк. – Это шофер со «Скорой помощи». «Санитарка» – самое надежное средство передвижения. Мы удираем на настоящий Запад, в Европу. Здесь делать нечего, а от тифа помирать неохота. Собирайся, дорога каждая минута. С нами не пропадешь. Денег у нас куча. Хочешь пропасть здесь ни за грош? Раз город блокируют, значит, его и поджечь могут. Чего им стоит? А тех, кто останется, не тиф, так коммунисты прикончат. Через несколько лет здесь ни души не останется, всех отправят к белым медведям. Надевай форму. Мы как будто едем по вызову. Потом дело пойдет проще, и если только кто-нибудь попытается… – Тут Слизняк многозначительно похлопал рукой по заднему карману брюк.
– Замолчи! – крикнула я в бешенстве. – Не желаю я иметь дела с подонками, которые размахивают оружием. Человеческая жизнь должна наконец обрести свою ценность.
– Оставьте ее! – флегматично заметил молчавший до сих пор водитель. – Ей, видать, очень нравится коммуна. Не хочет ехать, не надо, зачем зря время терять?
– Она нам нужна – по-немецки шпарит, как настоящая немка, да и русский знает. Забыл, что ли? – напомнил Слизняк.
– Ну что, едешь? Говори быстрее! – рявкнул шофер. – Чего раздумываешь, черт побери! Если нет, придется тебя пристукнуть, чтобы не подняла шуму.
Я почувствовала на шее струйку холодного пота. Шофер не шутил. Неужели я, действительно, сейчас умру?
«Витек! – мелькнула мысль. – Только он может меня спасти». И вся подалась к нему. Вероятно, он меня понял, потому что быстро сказал:
– Ты что, рехнулся? Зачем стрелять, она нам не помешает. Оставь ее, время дорого. До свидания, Катажина! Только тебя одну я еще мог вынести в этой паршивой народной Польше. До свидания. Получишь привет из Нью-Йорка.
Они выбежали. Но Витек вернулся с лестницы. Бросился ко мне, обнял и прижал к себе так, будто в этом объятии была его последняя надежда на спасение.
– Катажина, – прошептал он, – скажи слово, и я останусь.
Я молчала. Сердце бешено колотилось в груди. Я чувствовала, что от страха и от волнения вот-вот потеряю сознание. Ни одним движением я не ответила ему. Внизу заревел мотор. Витек провел рукой по моему лицу, оттолкнул меня и убежал.
Мне вдруг стало ужасно жаль его, я высунулась в окно, хотела его позвать… Поздно. Машина тронулась.
Только тогда я заперла дверь на ключ. Погасила свет, легла, потрогала щеку, которой минуту назад касалась его рука… И расплакалась.
На другой день я встала раньше обычного. Умылась холодной водой. Не помогло. Приняла ванну.
Теперь, погожим осенним утром, при звуках музыки, льющейся из включенного Висей приемника, ночной инцидент перестал казаться таким страшным. Только при воспоминании о Витеке больно кольнуло сердце. Нужно было удержать его любой ценой. Почему я все еще чувствую прикосновение его руки на своем лице? Ведь до сих пор я держалась твердо. Думала, что мне вообще наплевать на парней. А достаточно было одному из них ласково погладить меня по щеке…
Надо взять себя в руки. По моему дурацкому выражению лица все догадаются, что со мной случилось неладное.
– Поторопись, сейчас начнется инструктаж. Город уже закрыт.
Вися завязывала шнурки, стоя на одной ноге в дверях столовой Красного Креста.
– Вот теперь только нам по-настоящему достанется, увидишь. Мариан сказал, что дисциплину введет, как в армии. Будем ходить по струнке. Веселого мало.
Тут Вися потеряла равновесие и растянулась во весь рост на полу. Я хотела помочь ей подняться, но она сама подпрыгнула, как на пружине. В столовую вошел Мариан.
– Что вы вытворяете? – он старался сохранить серьезность. – Через пять минут инструктаж. Не время шутить!
Вися как ошпаренная выскочила за дверь.
– Трое все-таки смылись, слыхала? Я в окно видел, как они уезжали. И не стал задерживать. У нас здесь начинаются горячие денечки. Каждый должен решать сам за себя. Не хотелось брать грех на душу.
Медленно раскурив трубку, он помолчал немного, а потом как-то по-другому, тише, добавил:
– Они к тебе заходили, верно? Я сразу догадался. Черт разберет, что это за люди, я мало их знаю.
Я ничего не ответила.
– Какое счастье, что добрый бог придумал ночи. Я словно побитая собака. К рукам как стопудовые гири подвязаны. Все болит. Вот уже полчаса лежу, задрав ноги, и никакого облегчения.
– Ты, Вися, только с виду бой-баба. Хорошо, что мы живем вместе. Мне с тобой легче. Есть кого утешать. Я сама рук не чую, хотя столько ведер перетаскала в Кальварии. Как ты думаешь, мы выдержим?
– Не люблю таких вопросов. Знаешь, мне и в худшие переделки случалось попадать. Давай лучше спать. За ночь отдохнем, а днем всегда легче.
Все дни теперь были похожи один на другой, все несли опасность и смерть. Мы чувствовали, что пережитого нам никогда не вычеркнуть из памяти.
Инструктаж провели только один раз. Задача была ясна: изолировать больных и спасать здоровых от заражения.
После установления блокады по улицам несколько дней разъезжала советская санитарная машина с мегафоном на крыше. Население призывали выявлять больных. В глубокой тишине, воцарившейся в городишке, мне все время слышались одни и те же слова: «Achtung! Achtung!..»[17]
Население Свебодзиц, кроме нас и врачей, было сплошь немецким. Больница заполнилась еще до блокады, теперь же больных с часу на час становилось все больше. Уже на второй день в подготовленных нами помещениях не осталось свободного места. Мы заняли школу. Кроватей не хватало – мы укладывали больных на матрацах, на полу. Но и школа к полудню оказалась забитой до отказа. Нашли новое помещение, на этот раз большой особняк.
Теперь все делали всё. Нас было слишком мало. Мы ходили по домам, забирали больных – порой целыми семьями – и на машине, а то и пешком, на носилках, доставляли их в изоляторы.
А вели себя больные по-разному.
Матери по большей части беспокоились только о детях. Попадались и такие, которые думали лишь о своем имуществе. Эти боялись, как бы их не обокрали. Одежду больных сжигали. Квартиры, тщательно закрыв окна, обливали вонючим дезинфицирующим раствором.
Больных нужно было мыть, осматривать, лечить и кормить.
Врачи и сестры вертелись как белки в колесе. На смену дню приходила ночь, потом рассвет, но для отдыха времени не оставалось. Для нас не существовало ничего, кроме сотен больных с их несмолкающими воплями, стонами, мольбами. Даже запах был один, остальные пропали. Пища, цветы в садах, порыв ветра – все пахло дезинфицирующим раствором.
Однажды поздним вечером или даже ночью раздался телефонный звонок. От этого сигнала мы успели отвыкнуть – почта давно уже не работала. Телефон звонил довольно долго, прежде чем я решилась поднять трубку.
– Алло! Алло! Мариан, это ты?
Голос показался мне знакомым, но не было сил напрячь память и вспомнить, кому он принадлежит.
– Катажина у телефона. В чем дело? Кто говорит?
– Ты что, не узнаешь меня? Это Мацеевский. Как дела? Я целую неделю не мог дозвониться. Ты меня слышишь? Расскажи, что там у вас делается.
– Живем, несмотря ни на что, живем. Сейчас ночь. А вы еще не спите?
– Опомнись, Катажина! Что ты несешь? Сейчас только восемь вечера. Ты что, больна?
– Время остановилось. Здесь только умирающие считают, сколько жить остается. Очень много работы.
В комнату вошел Мариан и отобрал у меня трубку.
– Алло, кто говорит? – спокойно произнес он.
Я старалась вникнуть в смысл его слов, но глаза слипались, голова наливалась свинцом. Я задремала. Так редко удавалось хоть немножко посидеть на месте.
Нам стало известно, что в домах оставалось еще много больных. Их прятали родные. Теперь они мерли как мухи, один за другим – женщины, дети и старики: смерть не разбирала.
