Кристина Паёнкова - Бегство от запаха свечей
– Вот это да, – рассмеялся Мацеевский. – А что еще мне рассказать в Свиднице?
– Скажите, что научилась водить мотоцикл. В извозчики больше не играю. Поначалу и смешно было, и страшно. Это нетрудно. Мариан, правда, говорит, что такие, как я, – первые кандидаты на тот свет. Будто бы я езжу слишком быстро. Но удовольствие необыкновенное. Отец был бы мной доволен. Стараюсь сосредоточиться, когда веду мотоцикл.
– Одним словом, чувствуешь ты себя здесь как дома. Это хорошо. Останешься, наверное, в Свебодзицах навсегда?
– Я об этом не задумывалась. От мамы ни слуху ни духу. Если б она приехала, то, кто знает, может быть, и осталась бы. Но самой-то мне хочется повидать новые места. Может, надо ехать куда?
– Красный Крест свертывается. Этого нужно было ждать. Единственное место, которое я могу тебе порекомендовать, это Вроцлав. Сам я с нового года перебираюсь в Познань. Там живет врач, которому я очень верю, и я хочу, чтобы он постоянно следил за Марысиным здоровьем. Если хочешь, я тебе помогу с переводом в Вроцлав.
– Охотно туда поеду. В Свиднице я остаться не смогла. Здесь эта проклятая зараза. В Свебодзицах могут жить только те, кто тут не был во время эпидемии. Хожу по городу и не перестаю удивляться. В голове не укладывается, что столько людей здесь умерло, а спустя две недели об этом уже никто и не вспоминает. Веселятся так, словно скоро конец света. Вы это понимаете?
Мариан уже довольно давно прислушивался к нашему разговору.
– Тебя удивляет, что они веселятся? – закричал он. – А какое им дело до того, что здесь творилось? Они не знают и знать не хотят. Для них это золотоносная земля. Настоящее Эльдорадо. Они веселятся. А мы не веселимся, потому что ненормальные. Вместо того чтобы радоваться жизни, ходим каждый сам по себе и все вспоминаем, вспоминаем. Трупы. Трупы. Эпидемия. Да дьявол с ней, с этой эпидемией! Надо как можно быстрее сматываться из этого города, иначе до конца жизни будет бренчать в ушах колокольчик Марианны.
– Нет больше этого колокольчика, – вспомнила я. – Один русский его уничтожил. Когда кончилась эпидемия, он взял колокольчик и расплющил в лепешку. Я тогда не понимала, чего ради. Он, как и мы, все время его слышал.
– Досталось вам здесь, – Мацеевский закурил сигарету. – Об этом нужно забыть. Это ушло в прошлое. Ты, Мариан, вместо того чтобы вспоминать, должен что-то решить. Ты отвечаешь за людей. Время не стоит на месте. Катажина молода и впечатлительна, я понимаю, но ты обязан относиться к таким вещам по-мужски. О ком ты горюешь? Ведь это же немцы!
– Немцы, это верно. Но не те негодяи, которых надо судить и повесить, – Мариан старательно подбирал слова, видно было, что слова Мацеевского задели его за живое. – Умерли сотни, быть может, порядочных людей – тиф не выбирал. Но сейчас, после войны, нельзя, чтобы случай решал, кому умирать.
– Я вижу, мы друг друга не поняли, – Мацеевский понизил голос до шепота. – Ведь я думаю точно так же. Мне только хотелось понять, что чувствуют военные преступники. Вот вы, которые приносили себя в жертву незнакомым вам людям, рисковали жизнью, потеряли душевное равновесие. А они – могут ли они спать по ночам?
Пришла зима. Даже в рождественский пост люди продолжали бурно развлекаться. Рестораны были переполнены. В Свебодзицах вдруг стало тесно.
В Красном Кресте совсем нечего было делать.
– Что это ты так самозабвенно пишешь? – Мариан вернулся после трехдневного отсутствия и этим вопросом, видимо, хотел отвлечь внимание от собственной персоны. – Может, любовное письмо? Или рапорт в Свидницу?
– Не угадал. Я пишу письмо в Кальварию. Могу тебе прочитать.
– У тебя в Кальварии есть симпатия? Меня уже об этом спрашивали. Ветеринар говорил, что, наблюдая за твоим поведением, пришел к выводу, что у тебя где-то есть парень.
– Парень, может, у меня и есть, только никто не знает, кто он, и я тоже не знаю. А пишу я совсем другому человеку. Послушай:
«Дорогая пани!
Большое спасибо за письмо. Меня очень обрадовало, что у вас все по-старому. Хорошо, когда знаешь, что где-то есть такой дом, как ваш. В Кальварию я пока не собираюсь, даже и на несколько дней. Жду маминого приезда. Как только мама будет там, я сразу же приеду, несмотря на тяжелую дорогу и морозы. А так выберусь только весной.
Может, это и нехорошо, но я совсем не скучаю по Кальварии. Только вас хотелось бы повидать.
Спасибо, что сообщили про посылки. Бабка до сих пор не удостоила меня ни единым словом. Я была уверена, что посылки пропали. То, что я посылаю по вашему адресу, предназначается для вас. Моим, пожалуйста, ничего не показывайте. Мне вскоре снова предстоит переезд, на этот раз во Вроцлав. Это большой город, больше Кракова, только сильно разрушен.
Замуж я не выхожу, честное слово. А если соберусь, то вы узнаете об этом первая. Обещаю. Но прежде чем это случится, мне необходимо разобраться, чего же я жду от жизни. Вы меня понимаете, правда?..»
Это письмо хозяйке дома, где я жила. Не знаю, поверишь ли, но ближе ее, если не считать мамы, у меня нет человека на свете.
– Бедняжка. Я понимаю, – Мариан шагал из угла в угол. – Ты еще более одинока, чем я предполагал. В утешение могу сказать одно: таких, как ты, очень много. И каждому кажется, что он только один на свете. Ты думаешь о своем будущем. В твоем возрасте это ни к чему. Я тоже ищу ответа на кое-какие вопросы, но мне тридцать лет.
Я завела много новых знакомств. Людям было хорошо со мной, и меня охотно звали в гости. Я осматривала квартиры, часто прекрасные, хотя и обставленные безвкусно.
Одна из моих новых знакомых, Агата, маленькая худенькая брюнетка лет двадцати пяти, одна занимала целый этаж в старом доме. Квартира, темная и мрачная, была завалена всякой всячиной. Единственным несомненным ее достоинством было то, что она находилась над принадлежащим Агате комиссионным магазином. Ковры на полу лежали слоями, и ноги прямо увязали в них.
Агата скупала картины и фарфор. В комнатах тесно было от ящиков с фарфором.
– Я в картинах совсем не разбираюсь, – объясняла мне Агата. – Покупаю все, что ни приносят, а плачу ровно столько, сколько стоит рама. Так уж наверняка в убытке не останусь.
Агата была хорошенькая, высоко поднятые брови придавали ее лицу удивленное выражение. Ее маленькая хрупкая фигурка, казалось, была из того самого фарфора, которого так много хранилось вокруг.
Дом ее, всегда полный гостей, славился пышными приемами. Это не мешало ей вести дела. Когда подворачивалось что-нибудь интересное, немка, безотлучно сидевшая в магазине, вызывала хозяйку, Агата назначала цену и возвращалась к гостям.
– Зачем ты все это покупаешь? – недоумевала я. – Когда продашь? Хочешь оставить себе? На что тебе это?
– Ты так говоришь, потому что жизни не знаешь. Все пригодится! Я покупаю за гроши. Ничем не рискую. Увидишь, будет еще на все это спрос.
– А у меня есть все, что нужно для счастья. Хороший приемник, проигрыватель, много пластинок и самое главное: покой. Захочу, вовсе спать не лягу, захочу, просплю все воскресенье. Будет у меня побольше денег, куплю фотоаппарат, а может, мотоцикл. Вот и все. Никогда больше не буду жить среди хлама. Предоставляю такую возможность бабке.
– Ничего ты, Катажина, не понимаешь. Теперь самое время дела делать. Я продала дом в Острове, а деньги пустила в оборот. Если уж вложу злотый, то так, чтобы вернуть верных пять. Первую партию скупленных вещей я продала, денежки ко мне вернулись, могу опять какой-нибудь дом купить, да еще и заработать на этом.
– А я ценю только те деньги, которые заработала своим трудом. По-моему, что легко дается, с тем и расставаться надо легко.
– Хочешь, дам тебе заработать? Съезди с партией вещей в Остров. Мне времени жаль. Заработаешь хорошо. Вернешься, думаю, не только мотоцикл сможешь купить. Получишь десять процентов комиссионных.
Я отрицательно покачала головой и сконфуженно улыбнулась:
– Нет. Не гожусь я для таких дел. Не возьмусь. Для этого нужна торговая жилка. А я обязательно продам все не так, как надо.
Первого декабря нас навестила наша хозяюшка из Свидницы. Она с шиком подъехала к воротам, выскочила из машины и закричала: «Эй! Есть тут кто живой?» – так оглушительно, что все бросились к окнам.
Я уже собралась выходить из дома, мне надо было ехать к мельнику, чтобы покончить с оформлением счетов, и поэтому выскочила на улицу первая.
– Катажина! – Голос хозяюшки дрожал от волнения. – Подойди поближе, покажись, какая ты стала на свебодзицких харчах. Если б я тебя после болезни откармливала, ты бы у меня быстро поправилась.
Она молча внимательно меня оглядела, могло даже показаться, что она прикидывает, сколько во мне весу.
– Похудела, но тебе это к лицу. Ты собралась куда-то?
– Я хотела поехать на мельницу, но теперь…
– А я с удовольствием проветрюсь. К тому же мельницы – моя слабость. Я с тобой.
