Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
Так вот, смотрю я, пленный чауш вдруг вытаращил глаза.
«Валлахи-баллахи! — воскликнул он в изумлении, когда в барак ввели пленных англичан. — Поглядите! Да это же ингилезы, а?» — Он обращался к своим, но бай Никола тотчас же перевел мне его слова. «Для твоих корреспонденций, мистер», — добавил он. У нас давно существовал с ним уговор, и немало моих корреспонденций и рисунков были подсказаны им.
«Шайтан свое дело знает!» — пробурчал другой турок, бородатый, с холодным, стеклянным взглядом, — не дай бог встретиться с таким один на один, настоящий убийца.
Больше я ничего из разговоров турок не слышал, но теперь, после ваших объяснений, Фрэдди, мне ясно, что они приняли вас за русского лазутчика. Как они смотрели на вас — передать невозможно! С одной стороны, они боялись за свою шкуру, с другой — люто ненавидели вас, полагая, что вы, и только вы — виновник постигшей их участи.
«Позвольте мне выразить свое несогласие, Александр Петрович, — сказал я командиру эскадрона, минутой позже отыскав его возле захваченных орудий. Он стоял, прислонившись к скале, отдавал какие-то приказания. — Я полагаю, что офицеру (заметьте, я не сказал британскому) не подобает находиться среди этого сброда!»
«Какому офицеру?» — спросил он, обернувшись ко мне.
«Капитану Барнаби! Кроме того, он болен, — настаивал я. — И позвольте добавить: это знаменитый путешественник Фрэд Барнаби, чьи книги вы, несомненно, читали!»
«Нет, — отвечал он. — Не читал и легко обхожусь без них».
Вот вам, Фрэдди, еще одна причина ненавидеть его.
А потом Саша изложил мне свою теорию относительно культурных ценностей.
«Странные вы люди, писатели, художники! Придумали какое-то собственное мерило. По-вашему, если кто-то прочтет вашу книгу или постоит минуту перед вашей картиной, как он сразу становится другим — лучше, тоньше, более пригодным для жизни. А ведь нередко бывает как раз наоборот. Так что я, братец мой, совершенно запутался, что читать, а что нет».
В ожидании, когда иссякнет необычная его словоохотливость, я рассматривал захваченные пушки. Как уже говорилось, это были крупнокалиберные крупповские орудия. Последнее слово артиллерийской техники. Драгуны обступили их и ревниво изучали. Стрелять ни один не умел, но они рассуждали, спорили, пробовали затворы, поворачивали стволы. И главным оставался вопрос: по какой цели стрелять. Неприятель находился где-то у подножия холма, только где именно? Открой мы огонь — весьма возможно, что мы лишь обнаружим этим свое местонахождение!
«Ты меня почти убедил, — сказал я, когда Александр Петрович кончил рассуждать о культурных ценностях. — Однако сейчас речь идет о конкретном случае. Вообрази, какие осложнения международного характера последуют, если…»
«Чего вы, собственно, от меня хотите, Миллет?»
«Лучше всего было бы отпустить капитана вместе с ординарцем!» — предложил я. Признаюсь, эта мысль пришла мне в голову в последнюю минуту.
Несмотря на темноту, я видел, что Бураго попытался заглянуть мне в глаза, а потом перевел взгляд на резкие очертания окрестных холмов. Я понимал, что и для него это было бы отличным выходом. Посудите сами, Фрэдди! Зачем были вы ему, да еще в столь деликатном состоянии! Верно? Враг есть враг, но лишь пока он держит в руках оружие, вы же, дорогой мой, прошу прощения, держали свои панталоны… Хотя, с другой стороны, Александр Петрович был офицером до мозга костей. Ответственность и долг, сиречь устав воинской службы, пронизывали все его поступки, даже совершаемые шутки ради или по недоразумению, вроде тех, что привели нас на Небет-тепе! Так что я ничуть не удивился тому, что он с досадой сказал:
«Черт бы побрал твоих англичан! Не могли удрать вместе со всеми! Зачем они сами полезли нам в руки? — Тут он, должно быть, вспомнил, при каких обстоятельствах вы были взяты, и улыбнулся. — Переведите их в меньший барак», — распорядился он.
Я откозырял — корреспондент нейтральной страны, я тем не менее ощущал себя частицей эскадрона и, значит, был обязан выполнять приказ. Удаляясь, я слышал у себя за спиной звонкий на ледяном ветру голос Бураго: «Выше стволы, ребята, как можно выше! Снаряды! Держи крепче, не то сам взлетишь на воздух, ясно?» — и меня внезапно охватила тоска. «Отчего я не таков, как он?» — с горечью и чуть ли не с завистью подумал я. Я не мог бы с точностью сказать, каков он. Только знал, что противоположность мне. Знал, что он живет полнокровно, без самоанализа и самокопания, не предаваясь ненужным размышлениям, тогда как я постоянно размышляю и как бы со стороны наблюдаю за собой. Умею ли я использовать подвернувшийся случай? Умею ли целиком отдаться минуте? Ответа я не находил.
В большом бараке меня ожидал сюрприз. Отношения там уже определились. Фрэдди и Рэдфорд с достоинством великомучеников что-то растолковывали чаушу и остальным туркам. Часовые выжидающе наблюдали за этой новоиспеченной компанией, а один из них, правда конфузясь, предложил тому турку, что походил на убийцу, сыграть в кости.
«Мне приказано отвести вас», — обратился я по-английски к Барнаби.
Сохраняя самообладание (о чем, разумеется, в свое время позаботился колледж Харроу), Фрэд метнул в меня быстрый взгляд.
«Кого намерены вы расстрелять — их или нас?» — иронически осведомился он, сохраняя столь обязательную для джентльмена невозмутимость.
«Это решит жребий, сэр!» — отвечал я, хотя, признаюсь, восхитился его манерой держаться.
По дороге в меньший барак нам пришлось на некоторое время задержаться. В снегу на корточках сидел кто-то еще. Один из драгун.
«Пришел черед следующей партии», — сочувственно проговорил я.
Фрэд не удостоил меня вниманием. Беда — это всегда что-то очень личное, и — вопреки некоторым философским концепциям — горе ближнего не вызывает в нас злорадства, а лишь усугубляет чувство собственной беспомощности.
Маленький барак был и впрямь очень мал. Семья священника заполняла его целиком, чему в значительной мере способствовали размеры попадьи. С появлением Барнаби стало ясно, что он не только мал, но и низок — Фрэд касался головой потолка. Фонарь освещал его снизу, и на страдальческое его лицо легли страшные, зловещие тени.
«Вам приказано оставаться здесь, — сказал я. — Эта хорошенькая мисс будет вас караулить!»
Мне хотелось выглядеть остроумным, Фрэдди, но ситуация сама по себе была куда как остра, и я понимал, что пасую. Поэтому так поразил меня ваш ответ.
«Благодарю за особую честь, — сказали вы. — Что еще гласит приказ? В случае надобности эта мисс будет и выводить нас?»
«В этих случаях будут полагаться на ваше честное слово!»
Строго говоря, наш в высшей степени англосаксонский диалог вопиюще не соответствовал обстановке. Семейство священника пристально смотрело на нас, мы же, как ни старались сохранить невозмутимость, оба были взволнованы. Вы, Фрэдди, вероятно, были целиком поглощены тем, что происходило у вас в организме, не так ли? Я же не переставал ждать пушечного выстрела и связанных с ним последствий. И выстрел раздался. Вскоре стены барака заходили ходуном, свет от висячего фонаря дрогнул, закачался. Попадья завизжала, супруг принялся увещевать ее, их сынишка обрадованно выскочил за дверь — чтобы не пропустить необычного зрелища. Мой взгляд все время обращался к Вете. Боже милосердный, дай мне способность описать вам ее! Вот, у меня тут еще есть один набросок — он лишь подтверждает, сколь беспомощно искусство перед тем удивлением, восторгом, желанием, вожделением…
— Ого! Добровольное признание! Что вы на это скажете, мисс Меррил? — шутливо бросил доктор Паскье.
— Что ж такого? — тотчас отозвалась американка. — Ведь дело было на войне, и Фрэнку, вероятно, это было необходимо!
— О небо! — доктор вскинул руки, как бы сдаваясь. — Нас, французов, называют непостоянными в любви и прочее, прочее. А что же получается? Получается, что этим пуританам все можно — Фрэд Барнаби признает лишь законы Британии, а Фрэнку заранее дается полное отпущение всех грехов!
— Помилуйте, доктор, какие у меня могли быть грехи? — запротестовал наш хозяин. — Заверяю вас, господа, что никогда не чувствовал я себя большим праведником, нежели в те минуты! Да, признаюсь, я любовался этой девушкой, ее личиком, на которое вернулся румянец, ее губами, бровями вразлет; пытался перехватить ее взгляд, но увы, между нею и нами словно воздвиглась преграда из стекла, делавшая невозможным любое соприкосновение. А потом я вдруг увидел, что Вета сдвинула брови, выражение лица стало неприязненным, даже враждебным. Причиной тому был Фрэдди, это я понял сразу. Привыкший при любых обстоятельствах побеждать, он, вероятно, решил испытать свои чары и на новом своем караульном. Не спорьте, дорогой мой, вы смотрели на нее и так вызывающе улыбались, словно истинный Дон Жуан! Но девушка сказала своим нечто вроде: «С какой стати это пугало на меня уставилось?», а потом неожиданно вынула из кармана полушубка маленький револьвер, навела его на вас и, если не ошибаюсь, по-турецки ледяным топом произнесла:
