Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
«Идем, — умолял он. — Время дорого. Если турки увезут ее, все кончено. Больше я ее не увижу!»
Некоторое время он шел, задумавшись, и шаги его будто вторили доносившимся сверху пушечным выстрелам. Улицы безлюдны. Ни единой души. Ни огонька.
«Неужели город опустел?» — подумал я вслух.
«Опустел? Нет, мистер, наши здесь. За каждой дверью затаились и слушают. Куда им, бедным, податься? И до сна ли — кто в такую ночь уснет!»
Я чувствовал, что следует как-то успокоить его.
«Дом у них обнесен оградой?» — спросил я.
«У кого? У господина Марко? Не просто оградой, высокой стеной!»
«Тогда напрасно ты боишься, бай Никола. Они тоже, значит, спрячутся, переждут».
Он резко повернулся ко мне, глаза сверкнули в полумраке.
«Знаешь пословицу? Обжегшись на молоке, дуешь на воду».
«Слыхал от тебя».
«Вот увидишь мою Теменугу, поймешь, отчего у меня сердце не на месте».
Это окончательно распалило мое любопытство.
«Что, красавица? Да скажи ты, наконец! Должно быть, и впрямь красавица, если даже каменные стены уберечь не могут!»
Моя шутка разбилась о мрачное молчание. Потом услышал я, как он честит какого-то Халил-бея и Идрис-эффенди, сборщика податей, кажется, не помню. По его словам, приглянулась им Теменуга (речь шла, разумеется, о событиях десятилетней давности). Вмешались консулы и кто-то еще. Опасность миновала. Но сейчас, когда, как говорится, мир раскололся надвое, мало ли что может случиться, в сильном волнении говорил он. Голос его звучал то громко, то спадал до шепота, и мне было мучительно жаль беднягу.
«Далеко нам еще?» — спросил я.
«Не так, чтобы очень, но надо спешить».
И он опять повел было речь о похищениях девушек и прочих ужасах, не выходивших у него из головы, но вдруг перебил сам себя:
«Постой! Здесь можно срезать дорогу!»
Мы свернули в какой-то двор, где ограда была снесена. Затем прошли вторым двором. Третьим. Не помню уж, сколько времени шли мы так. Да это и неважно. Несколько раз мы перелезали через заборы, взбирались на каменные стены. Собаки встречали нас лаем. Слышались испуганные голоса.
«А где мы сейчас? Что там — церковь или мечеть?» — с удивлением спросил я, когда мы оказались перед каким-то приземистым строением с низкими куполами.
«Да это хамам!»
«А что такое „хамам“? Сдается мне, я слышал это слово».
«Хамам — это по-турецки бани, мистер. Отсюда начинается турецкий квартал. Идем, идем, так будет короче».
«Через бани?!»
Дверь была незаперта — так в тех краях принято! И мы вступили в предбанник. А когда отворили внутреннюю дверь с тяжелыми гирями, нас обдало сыростью и удушающим запахом пота. Где-то журчала вода. Из окошек в своде струился холодный предутренний свет.
Пока мы в полутьме обходили огромный каменный бассейн, где обычно нежатся в клубах пара турчанки (разумеется, молодые — о старухах никогда не думаешь), я невольно вспомнил «Турецкие бани» Энгра, доктор! Добавив, конечно, кое-что от себя, из прочитанного и услышанного — наше воображение, как известно, всегда бывает весьма щедрым. Мне слышались звонкие голоса, звяканье черпаков. Мерещились обнаженные тела. Даже мерзкий запах сырости преобразился в возбуждающее благоухание мускуса и амбры… Словом, передо мной предстало все то, что рисуется нашему воображению, едва заходит речь о Востоке. Не так ли, доктор? А минутой-двумя позже, когда мы вышли из задней двери и оказались в глухой улочке, когда из-за оград донеслись настоящие голоса настоящих турчанок, мое воображение облеклось в плоть и кровь, и я мог бы поклясться, что побывал в гареме какого-то паши. Глупые и сладостные мысли, но разве мысль остановишь! Передо мной возникали и балконы, и диваны со множеством подушек, бульканье кальяна и аромат роз, блестящие от кохюла очи — кохюлом там называют белладонну, наши дамы, вероятно, знают, каково ее действие на зрачки.
Да, уж таковы мы, европейцы, и трудно нам перемениться. У каждого из нас в сознании готовый трафарет, именуемый экзотикой. Мои мысли мгновенно прибегли к нему. Помню, бай Никола в подобных случаях говорил: голодной курице просо снится!..
Узкая улочка вывела нас на неровную, в колдобинах площадь. Фонари не горели, однако в дальнем ее конце мы различили доверху груженные телеги и темные фигуры. Турки собирали свои пожитки и удирали! Но и мы также предпочли обратиться в бегство. И хорошо сделали, ибо площадь неожиданно заполнилась всадниками. Телеги загромыхали. Весь квартал огласился криками, воплями, треском выстрелов.
«Мы обнаружены!» — задыхаясь, прошептал я.
«Нет, погоди! — Бай Никола дернул меня за рукав. — Стреляют не в нас».
«Как же не в нас? Прислушайся!»
«Это они прощаются со своими жилищами, мистер».
И опять что-то сказал о душе — о всеобщей человеческой душе, добавлю я. Бай Никола всегда говорил, что турок — хоть он и турок, а все равно человек. И по поводу этих его слов я сейчас думаю: человеческая душа — она-то и есть залог будущего, суть человечности и того братства, о котором все мы мечтаем.
Но так я думаю сейчас. А в ту достопамятную ночь я заботился лишь о том, как бы не угодить к туркам. Нет, они бы не стали ни на кого меня обменивать, я понимал это. Им было уже не до англичан, пусть даже воспитанников Харроу и авторов самых поразительных приключений, какие когда-либо были написаны!
— Это вызов, Фрэдди! Отвечайте ему! — воскликнули одновременно Карло и доктор Паскье.
Но Барнаби на этот раз не удостоил своего оппонента ни взглядом, ни ответом, и у Миллета хватило благоразумия продолжать рассказ:
— Итак, мы с бай Николой уносили ноги, хотя никто за нами не гнался. Однако спустя какое-то время нас действительно учуяли. «Русские! Русские!» — послышались возгласы. А вслед за возгласами — выстрелы. Меня удивляло лишь, что не слышно погони. Вернее, слышен был топот множества ног, но он не приближался, а стремительно отдалялся. Как ни странно (мы-то лучше, чем кто-либо, знали, сколько нас и каковы наши силы), пятьдесят тысяч Сулеймановых воителей превратились в пятьдесят тысяч растерянных, перепуганных людей. Каждый из них заботился только о своем семействе и добре, а пуще всего о спасении собственной шкуры.
— Нет, мое терпение истощилось! Я возмущен! Это непорядочно! Вы нарушаете элементарнейшие правила игры, Миллет! — с раздражением прервал рассказчика Барнаби. — Ваши пристрастия заставляют вас просто-напросто искажать…
— Искажать? Что, по-вашему, я искажаю, Фрэдди? Разве неправда, что на Небет-тепе было всего лишь шестьдесят три полузамерзших драгуна? И что оба орудия нарочно посылали снаряды за пределы города, дабы не пострадали местные жители? Говорите же! Разве неправда, что, как выяснилось впоследствии, начальник пловдивского гарнизона располагал еще полусотней наисовременнейших орудий, но вместо того, чтобы обстреливать обнаружившего себя противника, он приказал впрячь в них лошадей и удирать на юг, в горы. Повторяю, на юг, а не на восток, как предписывал гениальный стратегический план Сулеймана, ибо он решил, что Гурко-паша перерезал дорогу на Адрианополь!.. Но обо всем этом позже. Полагаю, вы сами нам об этом расскажете, Фрэдди! Я же возвращусь к моему Николе. Напоминаю, что он с трепетом приближался к цели всей его жизни.
«Пришли! Слава тебе господи! Мы пришли, мистер!» — неожиданно объявил он и перекрестился. На глазах его заблестели слезы.
Я оглянулся: где мы? Узкая улочка — в точности такая же, как те, какими мы шли. По обе ее стороны тянутся высокие каменные стены.
«Да где же дом? Я ничего не вижу!» — сказал я.
Он, не отвечая, рванулся вперед. А когда я догнал его, то увидел, что он приник к еле заметной дверце в ограде. Такой маленькой и низкой, что войти в нее можно было только пригнувшись.
«Ворота они наверняка заложили, — объяснил он. — Вдобавок ворота выходят на площадь. Мы войдем здесь».
С этими словами он вынул свой огромный револьвер и забарабанил по окованным железом доскам. Постучит, остановится, прислушается. Опять постучит и опять прислушается. Одновременно прислушиваясь к тому, что происходило в нем самом. Я видел это, хотя было еще темно. А может быть, только чувствовал.
«Ну что?» — спросил я.
«Пока ничего!» — И он опять забарабанил в дверцу рукоятью револьвера.
«Господин Марко, открой! — кричал он. — Теменуга! Теменуга! Это я, твой Никола! Отопри… — И вдруг выругался: — Ах ты, дьявол! Надо же, чтобы как раз сейчас…»
Я не понял.
«Что случилось? Что с тобой?»
«А то самое… из-за угощеньица этого итальяшки!»
В самом деле, позволительно ли судьбе так шутить над нами! Едва Никола произнес последние слова, как из-за стены донесся мужской голос, зычный, как медвежий рев.
