Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
В больнице, на ее этаже, размещалось шесть громадных палат. Коридор. Лестница. Наверно, только безвыходное положение, трудности с кадрами заставляли больничную администрацию первые полгода терпеть такую санитарку. Пока она с грехом пополам, пыхтя и обливаясь потом – ни сноровки, ни сил у нее не было нисколько, – управлялась с одной палатой, тетя Катя с первого этажа успевала убрать свои шесть.
Грязная эта, непосильная работа выматывала, опустошала. Порой находило мучительное желание – умереть, не жить. Зачем ее выходили в этой больнице?!
Сознание, что ею делалась во время войны именно трудная, именно грязная, но необходимая работа, лишь иногда и ненадолго утешало. Госпиталь бы еще был, а то – больница, и болезни все совершенно тыловые, и больные – самые простые, заурядные, никакими геройствами не знаменитые женщины. К тому же командовали Инессой все, кому только была охота, – от врачей, сестер и больных до таких же, как она, санитарок. Житейская неприспособленность, душевная чувствительность, беззащитность молодости вовсе не у всех вызывают участие. Варвара была – одно, а та же тетя Катя, санитарка с первого этажа, – другое; она не то что по ошибке Инессин участок на лестнице не захватит своей тряпкой, а норовила хоть два, хоть три своих метра не домыть. Злая была эта тетя Катя и жестокая, понимала, как этой ленинградской девочке-неумехе трудно, но хотела, чтоб еще трудней было, хоть этим ее до себя низвести.
...Варвара стащила Инессу с топчана и объявила, что сегодня у них банный день, давно Инессе пора голову мыть, воды горячей много. И Инесса пошла, и послушно разделась, и подставила голову под струю горячей воды, которую лила на нее Варвара, а сама при этом думала, что никакие сотни квадратных метров грязных полов, никакие нечистоты – ничто ей теперь не страшно, после того что увидела. Другая мерка несчастья, другая мерка мужества оказалась у нее в руках.
Все это мгновенно пронеслось перед глазами – больница, Варвара, тетя Катя, Зинка и то, как повернул тот день, когда увидела фильм «Ленинград в борьбе», ее судьбу, ее жизнь.
Этой вот седой женщине она тоже обязана. Ленинградка, научила ее мужеству. И не одну ее, наверно.
Инесса попыталась представить, как было в этой квартире в те дни: забитые окна, железная труба под лепным потолком, стены в изморози. Укутанная во что только возможно, с тяжелыми на ослабевших ногах валенками, иссохшая, с потухшим взглядом хозяйка... Все так, наверно, но отчетливо увидеть это теперь уже нельзя – среди тепла, уюта, блеска хорошей посуды, обилия еды на столе.
– Еще хорошо, Евгений Гаврилович неподалеку, на Ленинградском фронте, служил, – сквозь мысли донеслось до Инессы. – Кое-что из своего пайка экономил, нам с Юленькой привозил.
Сколько лет прошло, а в ленинградских домах и по сию пору не иссякли блокадные воспоминания.
– И Юленька бы выжила, если бы в тот раз...
– Не в тот раз, так, может, в другой, сколько об одном говорить можно? Не вернешь Юленьку разговорами.
Ему еще до сих пор больно. Не хочет бередить боль. В дальнем углу комнаты, на низком столике, кстати зазвонил телефон. Мать рванулась было встать, но о чем-то вспомнила, посмотрела на сына. Тот понял, попросил извинения у Инессы, поднялся. Почему-то все замолчали.
– Да? – сказал в трубку Токарев. – Я. – Звонок, видимо, ожидался, и ожидался с удовольствием. Антонина Павловна не спускала заинтересованных глаз с сына. – Ну, здравствуй, здравствуй! – Он уселся поудобнее в кресле, приготовившись к приятному разговору. – Мама мне передавала. Ты получила мою открытку?
Инесса сказала:
– До войны мне приходилось бывать в этом доме.
– Да? – отвлекшись от сына, живо откликнулась Антонина Павловна. – У кого же? Мы давно тут живем, многих знаем.
– Их вряд ли знаете. Давно было. Друзья моих родителей тут жили. Папин сослуживец, вернее, начальник. А мама дружила с его женой. Никак только не могу вспомнить, на каком этаже они жили. А подъезд точно ваш, в этом я уверена.
– В блокаду умерли? – понятливо предположил Токарев-старший.
– Нет. Дядя Тима – папин начальник – был репрессирован. Сейчас реабилитировали.
При этих словах, словно с усилием что-то припоминая, глаза Евгения Гавриловича сделались напряженными, – может быть, он знал Тимофея Федоровича? В этом доме большей частью жили люди необычные – известные артисты, крупные руководители, каким был Тимофей Федорович. Да и он сам, Токарев-старший.
Она решила ему помочь:
– Это для меня – дядя Тима. Тимофей Федорович. Не знали?
– Не знал. Нет. Не знал.
Антонина Павловна отвлеклась от телефонного разговора сына, пояснила:
– Мы здесь только в тридцать седьмом поселились. Тут до нас тоже такие жили.
– Ладно, помолчи, – оборвал ее старик.
Уже через несколько дней, в Москве, Инессе увиделся этот ищущий что-то внутри себя взгляд, и она почти безразлично подумала: вспомнил ли он тогда? Что именно и как?.. Это уже не будет в ту минуту иметь для нее никакого значения, а сейчас она продолжала:
– Жена дяди Тимы вскоре отсюда выехала. В Москву перебралась. На ней мой отец теперь женат.
– Вот как! Интересно, интересно! Жизнь иногда так выворачивается, что никакой фантазии не хватит придумать, – все еще мыслями к Инессе не вернувшись, произнес старик. А Антонина Павловна, которую, видно, значительно больше занимал телефонный разговор сына, кивнула в его сторону и сообщила шепотом:
– Бывшая невеста. Чуть было не поженились после войны. Хорошая была девушка. Я к ней, как к дочке, привязалась.
– Что ж помешало? – поинтересовалась Инесса из вежливости. На самом деле ей было неловко узнавать подробности биографии своего начальника. И зачем ей это рассказывают?..
– Не сложилось, – с сожалением отозвалась мать. – А он уехал в Москву, там встретил Веру, с ней еще до войны учился в институте... Вера тогда уже в Москве жила... Так и живем – сын в Москве, мы здесь, вдвоем остались. Только и радости, когда в командировку приедет. Вадика иногда к нам присылают.
Инесса слушала, а краем уха ловила другие слова:
– ...И никак завтра не сможешь?.. Уеду? В понедельник, наверно, вечером уеду... Хорошо, в воскресенье утром я тебе позвоню. Знаешь, говорят, русский человек любит создавать себе трудности, чтобы было что преодолевать... – Он долго, с веселыми глазами слушал, что ему отвечают. Наконец положил трубку, оживленно вернулся к столу: – Выпить по рюмочке, я полагаю, уже время опять наступило, как вы считаете, Инесса Михайловна?.. А то все разговорчики, разговорчики.
– А я не напрасно теряю время, – с улыбкой заметила Инесса. – Я все о вас теперь знаю.
– Почти все, – поправил он. – Мама не успела рассказать. – Он ласково прикоснулся к белым волосам матери, провел по ним ладонью. – А где обещанные цыплята, мутерхен? – вспомнил он. – Так и уйдет гостья, не отведав твоих Табаков, скажет – зажали... – Он был в превосходном расположении духа. Кто-нибудь из институтских его увидел бы – глазам не поверил.
Еще несколько раз Токарева требовал телефон. Звонили друзья. С одними он сговаривался о встречах, с другими явно встречаться не собирался, но каждому звонку был, кажется, одинаково рад.
– Зазвал вас в гости, а сам вишу на телефоне, – повинился он перед Инессой. – Но что с этими друзьями детства и юности поделаешь?..
– А мне показалось, что вам эти звонки приятны.
– Большей частью – да, – согласился Токарев. – Не все. Вот тезка мой – Юрка Горохов звонил, помнишь, мама, Юрку Горохова?.. Кто-то ему доложил, что я прибыл. Когда-то мы с ним, пожалуй, дружили. Но ничего давно не осталось общего. Сделал из себя неудачника. Весь мир костит за свои неудачи. А почему – неудачи? Потому что – слабый человек.
– Декабрист он, твой Юрка Горохов, – вмешался Токарев-старший.
Инесса с удивлением обнаружила, что слово «декабрист» можно произнести и осудительно.
– Никакой он не декабрист, – возразил сын, – а не желает считаться ни с какими обстоятельствами. С обстоятельствами считаться нужно.
Инесса, не понимая, о чем идет речь, все-таки не удержалась:
– Декабристы считались?
– Тоже не считались, – кивнул Токарев. – Что не делает им, кстати, чести.
– А по-моему, делает.
– Не больше, чем Дон Кихоту. – Кажется, ему не хотелось спорить, он объяснил: – Юрка не имеет отношения ни к тем, ни к этому. Талантлив был – выдающаяся личность в нашем классе. Полагал, что так и будет всю жизнь шагать по красной ковровой дорожке, одни пятерки за все получать. Не вышло, сорвалось, моментально скис, покатился по наклонной. Сам и виноват. Человек не имеет права быть слабым, если хочет по-человечески жить.
– Как вы жестоко судите, – несколько сбитая с толку, заметила Инесса. – Безусловно, сильным быть хорошо и выгодно, но не все же рождаются сильными? Как и красивыми?
