Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
Инесса окаменела. Все внутри у нее сжалось и не отпускало. Она не чувствовала себя, она была там, в своем городе, с теми, кто пробирался между сугробами за водой по неузнаваемому Невскому, – неужели это Невский, как же так, как же это может быть, что заваленная сугробами, с торчащими мертвыми трамваями улица – Невский?.. И эти шатко ступающие, падающие посреди тротуара люди, те самые люди, которые год назад ходили веселые, нарядные, сытые по веселому, нарядному, сверкающему зеркальными стеклами Невскому?.. Этому нельзя было ни сочувствовать, ни ужасаться этим, – Инесса могла только жить сама в этом.
Зина, когда погас экран и зажегся под потолком тусклый желтый свет, сказала, вздохнув:
– Надо же, до чего эти фашисты людей довели! – как о постороннем, чужом сказала. Так о незнакомом молодом покойнике говорят. Еще полминутки помолчала, шныряя глазами по кинозалу, кого-то увидела, зашептала: – Гляди, Василий идет. С Нюрой вроде, а?.. Пойду догоню, мы тебя у входа подождем.
Инесса вышла через другую дверь и по темной улице побрела домой, к Варваре. Шла – и казалось, умирает сама. Оттого что в теплый, летний этот день заледенели от жуткого мороза все ее члены, оттого, что не ступают, подворачиваются опухшие от голода ноги, оттого что не может узнать в почерневших, с запавшими глазами, измученных лицах тех, кого знала совсем недавно.
Варвара уже вернулась с дежурства в больнице и затеяла на кухне стирку. Она стояла над корытом в клубах пара, двигались споро ее сильные неустанные руки – что-то она оттирала на доске. Пахло мокрым мылом, щелоком, слежавшимся грязным бельем.
Дети – Олежка и Тася – спали.
Инесса без всяких мыслей или намерений заглянула на кухню и пошла в свой закуток в коридоре. Дошла до топчана и рухнула на него, лицом в подушку.
Тотчас же Варварина рука легла ей на плечо, Варварино дыхание согрело затылок.
– Инночка, что ты? Что с тобой?
Состиранные, с тонкой и нежной, как шелк, кожей пальцы гладили голую Инессину руку, хотели успокоить, утешить, напомнить, что никогда-никогда Варвара на оставит ее в горе. Терпеливая, великодушная, мудрая Варвара!.. Что бы Инесса делала, если бы не встретилась она на пути?.. Не лежала бы сейчас на этом топчане, даже через все свое отчаяние зная, что она – не одна на белом свете...
Инесса забывала, что Варвара всего-то на шесть лет старше ее самой. Варвара была взрослой женщиной, матерью, женой солдата, а Инесса?.. Безответственная, балованная, эгоистичная девчонка.
– Варвара, – сказала она, повернувшись на постели, – это ужасно – то, что было в Ленинграде. Это и вообразить невозможно.
– Инночка, ну что ты, милая ты моя! Ведь уже это прошло, уже возят туда продукты, что ж ты поделаешь, когда несчастье такое?..
– Нет, нет, не в этом дело, – замотала головой Инесса. – Дело в том, что я жуткая дрянь.
– И выдумаешь же! – ласково засмеялась Варвара. – Ну что ты на себя наговариваешь?
– Я – слабое, ничтожное, эгоистичное существо, – жестко сказала Инесса. – Я слишком много думала о себе, и мои несчастья заслонили от меня мир.
– Господи, да что ты себя коришь? Да другой бы на твоем месте и не так бы переживал.
...Инесса поселилась у Варвары, выписавшись из больницы. Деваться ей было совершенно некуда, работы она никакой не знала, ни близких, ни дальних родственников у нее не осталось. Ею владело тупое отчаяние и безразличие к своей несчастливой судьбе. И тогда явилась Варвара – палатная сестра, которая с первого дня Инессу особо опекала – жалела ее, беспомощную, неприспособленную, такую молоденькую. Пришла и сказала, что если Инесса хочет, то может остаться в больнице санитаркой – рабочая карточка! – а жить может у нее.
У Варвары было полдома неподалеку от больницы. С улицы дом казался вместительным и добротным, внутри же Варварина половина состояла из одной комнаты, кухни и закутка в коридорчике, где Инесса после долгих споров (Варвара, конечно, хотела отдать ей свою кровать) и поселилась. И пошла работать санитаркой. Мыть полы, убирать нечистоты.
Дома у нее, в Ленинграде, – когда дом, конечно, еще имелся – полы были паркетные и в подъезде висело объявление, чтобы ни в коем случае их не мыть, а только натирать. И два раза в год являлся в квартиру полотер со своим пахучим оранжевым ведром, устраивал кавардак, сдвигая во всех комнатах мебель, – квартира от этого становилась привлекательно-незнакомой и неожиданной, – намазывал полы, а потом плясал по ним, засунув босую оранжевую ногу за ремешок щетки... Инессе лишь иногда приходилось протирать кафельный пол на кухне, ну сколько там было метров? Пятнадцать, не больше.
В больнице, на ее этаже, размещалось шесть громадных палат. Коридор. Лестница. Наверно, только безвыходное положение, трудности с кадрами заставляли больничную администрацию первые полгода терпеть такую санитарку. Пока она с грехом пополам, пыхтя и обливаясь потом – ни сноровки, ни сил у нее не было нисколько, – управлялась с одной палатой, тетя Катя с первого этажа успевала убрать свои шесть.
Грязная эта, непосильная работа выматывала, опустошала. Порой находило мучительное желание – умереть, не жить. Зачем ее выходили в этой больнице?!
Сознание, что ею делалась во время войны именно трудная, именно грязная, но необходимая работа, лишь иногда и ненадолго утешало. Госпиталь бы еще был, а то – больница, и болезни все совершенно тыловые, и больные – самые простые, заурядные, никакими геройствами не знаменитые женщины. К тому же командовали Инессой все, кому только была охота, – от врачей, сестер и больных до таких же, как она, санитарок. Житейская неприспособленность, душевная чувствительность, беззащитность молодости вовсе не у всех вызывают участие. Варвара была – одно, а та же тетя Катя, санитарка с первого этажа, – другое; она не то что по ошибке Инессин участок на лестнице не захватит своей тряпкой, а норовила хоть два, хоть три своих метра не домыть. Злая была эта тетя Катя и жестокая, понимала, как этой ленинградской девочке-неумехе трудно, но хотела, чтоб еще трудней было, хоть этим ее до себя низвести.
...Варвара стащила Инессу с топчана и объявила, что сегодня у них банный день, давно Инессе пора голову мыть, воды горячей много. И Инесса пошла, и послушно разделась, и подставила голову под струю горячей воды, которую лила на нее Варвара, а сама при этом думала, что никакие сотни квадратных метров грязных полов, никакие нечистоты – ничто ей теперь не страшно, после того что увидела. Другая мерка несчастья, другая мерка мужества оказалась у нее в руках.
Все это мгновенно пронеслось перед глазами – больница, Варвара, тетя Катя, Зинка и то, как повернул тот день, когда увидела фильм «Ленинград в борьбе», ее судьбу, ее жизнь.
Этой вот седой женщине она тоже обязана. Ленинградка, научила ее мужеству. И не одну ее, наверно.
Инесса попыталась представить, как было в этой квартире в те дни: забитые окна, железная труба под лепным потолком, стены в изморози. Укутанная во что только возможно, с тяжелыми на ослабевших ногах валенками, иссохшая, с потухшим взглядом хозяйка... Все так, наверно, но отчетливо увидеть это теперь уже нельзя – среди тепла, уюта, блеска хорошей посуды, обилия еды на столе.
– Еще хорошо, Евгений Гаврилович неподалеку, на Ленинградском фронте, служил, – сквозь мысли донеслось
– И выдумаешь же! – ласково засмеялась Варвара. – Ну что ты на себя наговариваешь?
– Я – слабое, ничтожное, эгоистичное существо, – жестко сказала Инесса. – Я слишком много думала о себе, и мои несчастья заслонили от меня мир.
– Господи, да что ты себя коришь? Да другой бы на твоем месте и не так бы переживал.
...Инесса поселилась у Варвары, выписавшись из больницы. Деваться ей было совершенно некуда, работы она никакой не знала, ни близких, ни дальних родственников у нее не осталось. Ею владело тупое отчаяние и безразличие к своей несчастливой судьбе. И тогда явилась Варвара – палатная сестра, которая с первого дня Инессу особо опекала – жалела ее, беспомощную, неприспособленную, такую молоденькую. Пришла и сказала, что если Инесса хочет, то может остаться в больнице санитаркой – рабочая карточка! – а жить может у нее.
У Варвары было полдома неподалеку от больницы. С улицы дом казался вместительным и добротным, внутри же Варварина половина состояла из одной комнаты, кухни и закутка в коридорчике, где Инесса после долгих споров (Варвара, конечно, хотела отдать ей свою кровать) и поселилась. И пошла работать санитаркой. Мыть полы, убирать нечистоты.
Дома у нее, в Ленинграде, – когда дом, конечно, еще имелся – полы были паркетные и в подъезде висело объявление, чтобы ни в коем случае их не мыть, а только натирать. И два раза в год являлся в квартиру полотер со своим пахучим оранжевым ведром, устраивал кавардак, сдвигая во всех комнатах мебель, – квартира от этого становилась привлекательно-незнакомой и неожиданной, – намазывал полы, а потом плясал по ним, засунув босую оранжевую ногу за ремешок щетки... Инессе лишь иногда приходилось протирать кафельный пол на кухне, ну сколько там было метров? Пятнадцать, не больше.
