Василий Белов - Час шестый
— Еграша, да ты што? Взаправду ли?
— Взаправду, Акиндин Ливодорович, взаправду. Мне по миру ходить не с руки…
Колхозники зашумели еще больше. Заговорили все сразу, не слушая друг друга. Бабы заохали: «Экой мужик да в пастухи, разве ладно?» — «А чево ему, бедному, делать, ежели все отнято?» — «Правда, правда, ведь ись-пить надо каждый день». — «Говорится в пословице, от сумы да от тюрьмы не зарекайся». — «А за што в тюрьму-то мужика упекли? Ведь не за што не про што».
— Надо бы, таваришы, Гурю-то сюды, — встал с места Новожил и обернулся к собранию, — ведь мы с им вон как рядились, с Гурей-то. По рублю с коровы да по пуду ржи, да по пирогу с каждого теленка, да по полтиннику с каждой ярушки.
— Гуря пасет худо, робятушки, — сказал Петруша Клюшин.
— Того и гляди, убежит в Ольховицу! — поддержал Савва Климов. — Нет, это не пастух для Шибанихи.
— Говорят, опеть звирь выходил прямехонько на коров, а Гуря сидит да сам с собой разговаривает. Лето добром не кончится…
— На медвидя-то надо бы идти всей деревней, облавой, по всем поскотинам. И пастуха надо другово. Ежели бы Миронов лето допас, дак разве худо бы? — произнес Жучок сиротским своим голосом.
— А чево нам Марья-то с Палашкой присоветуют? Где у тебя жен-чины, Евграф да Анфимович, пускай скажут свое согласье.
Евграфовых женщин на собрании не было.
Микуленок сидел как на шильях. Он глядел то на людей, то в сторону конторских дверей, куда убежал Скачков. Куземкин тоже озирался по сторонам. Один Игнаха Сопронов ухмылялся про себя и сидел за столом недвижно. Но вот, наконец, появился Скачков и сразу взял быка за рога:
— Продолжаем, товарищи! В чем дело, Куземкин? Почему сорван доклад?
— Доклад, товарищ Скочков, таскать, не сорван. Обсуждаем заявленье Миронова…
— Ой, вы лешие! — кричала в задних рядах Самовариха. — Разве вы не лешие, наладились до утра сидить! А ковды спать-то будете? Ведь и вчерась тучи ходили по небу…
— А вот у Васьки Пачина сварьба ишшо будет. Так уж заодно бы опеть ночь не спать.
— Это кому как.
— Иных и близко не пустят, на сварьбу-то.
— Так будем или не будем Евграфово заявленье-то обсуждать?
— Евграфа надо не в пастухи ставить, а в бригадиры, — сказал Савватей Климов.
— Нет, прямиком в колхозные председатели, это будет ишшо лучше! — крикнул Иван Нечаев. — У него бы уж не стали спать в сенокос до обеда.
— Забегали бы, — согласился с Нечаевым Киндя Судейкин. — А что, робятушки. Вот возьмем да и поставим его в председатели! Хватит Митьке сидеть на должности, пускай травы покосит хоть по один сенокос!
Что тут поднялось на шибановском общем собрании, Скачков не слышал. Он отлеживался на Кешиной, вернее, на мироновской, печи. Кричали, говорили все сразу.
Зырину велено было писать протокол честно и благородно.
— Ты, Володя, записывай, записывай все реплики, не выбирай, которые тебе нужнее. Не пропускай слова-ти, пиши подряд!
Евграф спутал своим заявлением все собрание и убежал от стыда домой. Пришлось голосовать несколько раз. Зырин считал голоса. Появившийся Скачков пошептал что-то Микулину на ухо, а сам снова исчез. Игнаха Сопронов за все собрание не проронил ни слова. Собрание гудело как потревоженный мышами улей. Под конец сняли Митьку Куземкина с председателей и единогласно проголосовали за Евграфа Миронова.
V
Кеша зажег в конторе семилинейную лампу. Президиум собрался около Кешиного огня.
— Ну, Куземкин, был бы ты кулацкого роду, уж ты бы у меня повертелся, поежился бы… Скормил бы я тебя заживо кэпэзовским клопам! — слезая с печи, сказал Скачков. — А то бы и в Вологде…
— Таскать, за что, товарищ Скочков? — обиделся и так обиженный Митя.
Сопронов съехидничал нахально и смело:
— За старое, за новое и за три года вперед!
Следователь прищурился теперь уже на Игнаху. Усы у него дергались:
— А за срыв доклада и всех вопросов всурьез поговорим на бюро! Где протокол?
Следователь взял бумагу от Зырина и спрятал в полевую сумку.
— Можете все идти! А ты, Куземкин, останься.
Скачков опять побежал в определенное место. Народ уже разошелся, один Миша Лыткин пытался убрать в избу стол и скамейки.
Игнаха, ни слова не говоря, ушел вместе со счетоводом. Микуленок вступился за Куземкина, когда Скачков опять начал ругать Митьку:
— Доклад сорван Сопроновым! Дмитрий Дмитриевич тут не виноват.
— А кто до голосованья дело довел? Ты или он?
— В этом вопросе я виноват, — сказал предрик. — Не надо было Евграфа к столу допускать.
— Мы с тобой оба на бюро будем оправдываться! Нам этого не миновать, Микулин.
— Ничего, как-нибудь отчитаемся.
— Вот и отчитывайся! — рассвирепел следователь. — И тут без меня разбирайся. Куземкин, мне срочно подводу, еду в Ольховицу! Отравил ты меня на данное время…
— Таскать, в Ольховице нонче фершала нет! — засуетился председатель колхоза. — Акушерка за фершала.
— Хоть фельдшер, хоть акушерка, а ты запрягай! Твои грибы меня совсем доконали. Да и тебе они дорого встали. Как называются?
— Обабки, товарищ Скочков!
— Вот эти обабки нас с тобой и довели до провала…
Митька убежал запрягать. Микулин не стал прятать усмешку, а Скачков это заметил:
— Тебе, Микулин, хиханъки-хаханъки, а мне не до этого. Оставайся, а я поехал. Провалишь заем, и пеняй тогда сам на себя. Перед райкомом отвечать не мне, а тебе. Кролиководство тоже висит на тебе и шесть условий товарища Сталина…
Микулин не стал спорить со следователем.
Митька вскоре подъехал на евграфовой Зацепке в роговском тарантасе. Скачков схватил вожжи и был таков.
— Повозку оставлю у Веричева! — послышалось напоследок.
— Чем ты его накормил? — со смехом спросил Микулин.
— Да мамка обабков с картошкой нажарила. Он целую сковородку один оплел. Вот и пробрало. Октябрьская революция в брюхе-то…
— Моя матка тоже обабки жарила, а вишь, ничего.
— Ты, Николай Николаевич, таскать, местный, у тебя, таскать, брюхо крепкое! — слегка сподхалимничал Митька.
— В наших условиях и голова должна быть крепкая, не то что брюхо. Крепче церковного колокола, учти это, Дмитрий Дмитриевич, на будущее.
— Когда мне Евграфу дела-то сдавать?
Но предрик Микулин ничего не хотел говорить ни про Евграфа, ни про Палашку, ни про дочку Марютку. Он запретил рассказывать про них даже собственной матери.
— Все вопросы, таскать, утром решим, товарищ Куземкин.
— Верно! Утро вечера мудренее, кобыла мерина ядренее.
Они расстались посреди безмолвной шибановской улицы. Уже начинали горланить петухи. Комары перед утром особенно кровожадничали. Они лезли и в нос и в уши, погибая десятками от шлепков. С отъездом Скачкова Митька совсем перестал тужить. Наоборот, сейчас он вдруг почувствовал радость и облегчение. Словно скинул с плеч многопудовый мучной куль. «Хм, — размышлял он. — Был бы я кулацкого роду… Может, сам ты, дристун, и есть кулацкого роду! Придется посылать Кешу за тарантасом в Ольховицу».
