Василий Белов - Час шестый
— А помнишь, Павлович, как в ковхоз-то поступали? Ведь мы товды все вопросы решили на свежем воздухе!
Сопронов отмолчался, а председатель Куземкин вопросительно поглядел на Скачкова. Тот хмуро кивнул. Начали выставлять столы, скамейки, лавки и табуретки прямо на улицу. Сделали несколько лавок из досок и чурбаков, и все семеро разместились в прежнем порядке. Ни одного человека на собрании не прибавилось.
— В такой ведреный день никто и не придет, — заговорил было Володя Зырин и тут же осекся под ястребиным взглядом Скачкова.
— То есть как это не придут?
— Да так… Сено, вишь, хорошо сохнет.
Самовариха ерзала на скамье:
— Игнатей да Павлович, и у меня сено-то со вчерашнего на валах. Отпустил бы меня-то…
— Вызывал не я, не мне тебя и отпускать! — вызывающе молвил Сопронов.
Скачков понял намек и громогласно заявил:
— Вызывал я! Хочу тебя, гражданка, спросить. Почему в артель не вступаешь?
Самовариха поправила холщовый передник:
— Так ведь, батюшко, говорили, што ежели желанье есть, дак вступай, а не хошь, дак как хошь. Али новое постановленье вышло?
— Вышло, вышло! — включился Митька. — Не будешь вступать, полосы у тебя обрежем! Поскольку посередке общественного.
— Ну, дак ведь уж чево и сделаешь…
— А чем будешь корову с кобылой потчевать? — вскипел Митька, но затих под тяжелым скачковским взором.
— Правильно говорит товарищ председатель! Обрежем… И сено нынешнее конфискуем. И тебя как единоличницу государство жалеть не станет! Учтите это на первый случай. Можете идти! На собрании вам сидеть не положено. Нельзя!
— Это как, батюшко, нельзя? Льзя. Сроду такого не было, чтобы на общем сходе да нельзя…
— А ты иди и не обсуждай! — сказал Кеша Фотиев. — Людям виднее.
— Да где люди-ти? — заругалась Самовариха. — Ты, што ли, Осикретушко? Никово и народу нет…
Она и рада была, что единоличнице на собрании сидеть не положено, но еще долго не уходила из мироновского заулка.
Народу и впрямь никого. Стремительные стрижи со свистом летали над пустыми скамейками. К полудню даже сморенные жарой петухи перестали петь по Шибанихе. Скачков начал терять терпение:
— Под твою ответственность! — приказал он Куземкину. — Чтобы через два часа народ был!
Скачков быстро исчез в открытых конторских, то есть мироновских, воротах. Митька уже знал, куда побежал следователь. Переглянулся с Володей Зыриным и послал Мишу Лыткина к лошкаревскому дому:
— Миша, иди погляди, не у читальни ли собираются? Ежели нет, дак беги на пожни, вели все бросать.
— Да счас все на обед придут.
— Хоть обед, хоть паужна, а чтобы все шли суда!
Игнаха Сопронов молчал, только барабанил пальцами по широкой мироновской столешнице.
— Что думаешь, Павлович, как быть нам на данный момент? — спросил Митька. — Ведь не придут, пока сено не скопнят да стога не сметают… Вечером только.
Игнаха хмуро молчал. Он думал сейчас, как бы еще больше насолить следователю, по вине которого ему пришлось побывать в тюрьме как троцкисту и левому перегибщику. Хорошо, что быстро разобрались. Есть кто и поумнее Скачкова…
Следователь долго не появлялся из нужника. Наконец, бледный и слегка осунувшийся, вышел и сел за мироновский стол, стоявший перед крыльцом.
— Ну, Куземкин, живо давай бумаги по гарнцу! Пока я тебя не арестовал за эти грибы…
Предрик, еле сдерживая смех, тихо спросил о чем-то Сопронова. Митька окончательно растерялся, но Володя Зырин подмигнул своему председателю и твердо сказал:
— Товарищ Скачков, документы по нашей ветрянке вытребовал Веричев к себе в сельсовет. Все бумаги по гарнцу свезены вышестоящим.
— Хорошо, я ознакомлюсь с ними у Веричева на обратном пути. Товарищ Сопронов, как у вас дело с докладом?
— Никаких докладов я не готовил и готовить не буду! — огрызнулся Игнаха, хотя знал, что так разговаривать с начальством — все равно что плевать против ветра.
Скачков недоуменно поглядел на Сопронова. В глазах его мимолетной искрой мелькнула ярость, но он неожиданно миролюбиво сказал:
— Ну, дело хозяйское. Будешь докладывать на бюро райкома.
— И доложу. Все доложу, товарищ Скачков, и о левом уклоне, что мне приписали, и про сегодняшнее собранье!
Митька и Зырин глядели на перепалку с открытыми ртами. И откуда у Игнашки такой гонор? Худые шутки со следователем, хоть левый уклон возьми, хоть правый. Но Скачков неожиданно для всех предложил примирение:
— Ладно, ладно, товарищ Сопронов! Кто прежнее помянет, тому глаз вон.
Игнаха отвернулся. Он не собирался забывать прежнее. Давно не видал он Якова Меерсона, переведенного из района прямо в Архангельск. Теперь тот, может, уж в самой Москве. Но и без Якова Наумыча Сопронов знал, что ему делать, куда и о чем писать. Давным-давно с большим трудом он выпросил у Веричева листок фиолетовой копирки и послал свою объяснительную сразу в два московских адреса: секретарю ЦК Кагановичу и товарищу Сольцу в Контрольную комиссию.
Он послал бумаги еще до сенокоса. И нынче терпеливо ждал столичных ответов. Он знал, был уверен, что рано или поздно ответ придет… Сначала на обком, после на райком. И еще неизвестно, как это все отзовется на следователе Скачкове…
— Не соберутся, пока стогов не смечут! — сказал Игнаха и без разрешения ушел домой.
Предрик Микулин переглянулся со следователем, и оба подались в избу.
Кеша сидел на стуле уже много часов подряд, нога на ногу, то на одной ягодице, то на другой. Зырин побежал к своему колодцу, якобы за ведром воды, да там в заулке и скрылся. Куземкин тоже маялся от жары за столом, а народу не было.
Между тем солнышко успело сделать свой полукруг над тихой Шибанихой. Оно начало склоняться. После очередного загаркивания Миши Лыткина явился на сход сивый и совсем одряхлевший Жук. Сам Жучок не спешил на собрание.
— Дедко, а где сам-то хозяин? — громко спросил Митька, но старик был настолько глух, что даже не обернулся на этот крик.
После Жука приплелась Таня кривая, затем продавец Зойка Сопронова. Эта поглядела на присутствующих и сказала:
— Дак ведь никого еще нет!
И ушла.
А дальше пришла из поскотины скотина, и началась катавасия с нею…
Лишь на закате, часам к десяти вечера, народ потихоньку начал собираться, и то у лошкаревского дома. Миша Лыткин всех переправлял к мироновской зимовке, то есть к новой конторе. Бабы, несмотря на сенокосную усталость, приодетые, загорелые, судачили, что сесть не на что, что все на двух тесинах не поместятся. И кое-кто сбегал домой за скамейкой, усаживался поудобней. Девки взаправдашние стояли отдельно, они сперва только шушукались насчет приезда Микуленка, потом заговорили смелее. Почти все женские пересуды касались ольховского жениха Васьки Пачина да невесты Тоньки-пигалицы. Мужики судили-рядили про хорошую погоду и про все дневные труды, народ постепенно копился. Но копились и вечерние, теперь уже почти ночные комарики…
