Михаил Лифшиц - Почтовый ящик
В субботу были на заводе, разбирали конструкцию для замены осей, объясняли токарю, как точить. Токаря так напугали ответственным заданием, что он прибегал спрашивать любой пустяк и две первых заготовки запорол.
* * *В воскресенье Самуил Яковлевич купил три кило вареной колбасы и уехал на электричке в гости, в Ростов. В Ростове жил его однокашник, и Самуил с ним заранее сговорился. То, что, отправляясь в Ростов, нужно взять с собой колбасный гостинец, подразумевалось само собой: в России, в Ростове в частности было похуже с продовольствием, чем на Украине, и колбасу, просто так, купить было нельзя. И из Белгорода в то время ездили за харчами в Харьков.
Сережа боялся, что слесари опять запьют по случаю выходного, и придумал экскурсию. Тоже поехали на электричке, но не в ту сторону, что Самуил. Поехали в Славяногорск. Купались в Северском Донце, ходили по пещерам, смотрели на железного Артема, которого даже немцы не смогли взорвать, пили домашнее вино на рынке по пятьдесят копеек стакан.
Удивлялись, как люди в этих краях обращаются друг к другу: «женщина», «мужчина», как разговаривают в очереди: «Женщина, я за вами стояла?» – «Да, женщина, вы стояли лично за мной, а за вами был этот мужчина! Да, вот, вы, мужчина, повернитесь!». Сашка просто покатывался со смеху, и тут же подхватил.
– Мужчина, вы пиво будете? – толкнул он в бок Сережу. – Скажу вам, мужчина, как вы первый раз в здешней местности. Вы что, Саша? Это же дружковское пиво, а столичные специалисты пьют только краматорское! – в тон ему ответил Сережа.
Прошло полтора десятка лет, и так же стали говорить и в Москве. Кто бы мог подумать?
Очень приятно провели время. На следующие выходные, если таковые будут, Сережа наметил экскурсию в Донецк.
* * *Отремонтированный стенд работал, как часы. Все проверили. Для дальнейшей работы – сдачи стенда – Самуил Яковлевич и Саша были не нужны, и они собрались домой. Устроили прощание с отъезжающими. Все были довольны друг другом.
За столом чокались на равных. Под конец застолья Сережа стал не мигая смотреть на Самуила. Когда тот поднял на Сережу удивленные глаза, Сережа сказал ледяным голосом:
– Самуил Яковлевич, а вы любите выпить!
– Ты, знаешь, Сережа, люблю, – от души засмеялся Самуил.
Вечером поехали провожать на вокзал. Стояли в короткой, но бестолковой очереди у кассы. Билеты на проходящие поезда начинали продавать в последнюю минуту перед прибытием. Кто-то лез без очереди, кто-то с удостоверением, кто-то с запиской или телеграммой. Одна бабуля получила заветный билет, но не смогла уехать, потому что путь к пассажирскому поезду перегородил товарный состав. И так три с половиной часа. Сережа содрогнулся при мысли, что им с Владиславом Ивановичем предстоит то же самое через неделю.
Глава 17
Таня кормила дочку грудью, а все семейство собралось вокруг и смотрело на молодую мать. Родители Тани сидели в умилении рядышком. Сережа сидел счастливый, спокойный. Даже маленький Гендос притих и стоял около матери, внимательно наблюдая за ней и за крошечной сестренкой.
Таня была прекрасна. Она сидела в кресле, держа младенца на руках, и смотрела, как дочь сосет. Темно-русые волосы, прихваченные сзади большой заколкой, чтобы не мешали, полукруглыми прядями падали на щеки, взгляд был спокойным и сосредоточенным. Одна забота владела матерью – чтобы дочка съела положенное. Но какая великая забота! Луч света из окна освещал обнаженную грудь и личико дочери, обрамленное чепчиком. «Прямо Леонардо да Винчи!» – с гордостью подумал Сережа. Прокофьичу пришла в голову та же ассоциация.
– Мадонна, вылитая мадонна! – воскликнул он.
– Да… Такая красавица могла бы выйти замуж за иностранца… – мечтательно произнесла Танькина мать. Простецкое лицо ее расплылось от счастья и бездумья, а язык молол нечто потаенное, «из глубины костного мозга», как говорил Прокофьич, не признававший у жены наличия головного мозга. Анна Петровна испугалась, что сказала не то, поднесла ладонь ко рту, желая затолкать назад вылетевшие слова, и стрельнула глазами на зятя и на мужа.
«У, дура, – подумал Сережа. – Весь Танькин идиотизм от нее!» Хотел встать и уйти из комнаты. Но решил не обижаться на убогую и не портить счастливую минуту из-за ерунды.
Сережа остался сидеть, не переменив позы, только уже не любовался женой и детьми, а думал о сиюминутном, суетном.
А родители Тани сконфузились на несколько минут. Потом неловкость прошла без последствий, Сережа не отреагировал на сказанную глупость, и они продолжали радоваться. Ведь эта идиллия – целиком их заслуга, результат многолетнего ежедневного труда. Это они выучили Таню в школе, «поступили» Таню в институт. Пять лет учили ее в институте, каждую сессию опасаясь, что дочку выгонят. Выдали замуж за хорошего парня, ровесника, помощника. Теперь они, родители, вместе с Сережей растили детей. Вот результат их стараний: двое чудесных малюток, а у Тани дела не хуже, а лучше, чем у других. Ведь чего только не говорили им врачи про Танину психику! Не послушались врачей и тянули дочь по жизни в общем потоке, не оставили ни в одной тихой заводи для неполноценных. Именно тянули, вели за руку.
И Сережа, на которого можно положиться во всем. Во всем! Взвалил на себя ношу и несет. Да и куда он теперь от двух детей денется? Будет тащить, человек верный. Нет, нет, в том смысле, что детей любит, к Тане привязан, к ним, родителям, хорошо относится. Ну, и есть за что.
Когда поняли, что будет второй ребенок, решились, что называется, на второго, Анна Петровна сразу заговорила об имени будущего ребенка. Когда сына назвали Генкой, она не возражала, свежи еще были воспоминания о трагедии, побаивалась трогать эту тему. Для Сергея было ясно, что сына нужно назвать как его отца. Но теща, видимо, имела свое, хоть и не высказанное, мнение. И вот настала пора высказаться.
Сидели на кухне, пили чай. Вдруг Анна Петровна ни с того ни с сего говорит:
– Если вы не назовете мальчика Андрюшей, я не смогу вам помогать, – сказала, поджала губы в ниточку и стала смотреть перед собой не мигая.
У Сережи лицо налилось красной краской, захотелось шмякнуть чашку об пол. Грозовую обстановку разрядил Гендос.
– Не хотю быть Андлюсей! – сказал он.
Все прыснули со смеху. Сережа одел сына и ушел с ним гулять.
Дело на этом не закончилось, Анна Петровна обрабатывала Таню. Сама теща при Сереже молчала, а Таня теперь время от времени затевала разговор.
– Правда, давай назовем Андреем. Гена в честь твоего папы. Я же не возражала. А Андрюша – в честь моего, – говорила Таня и думала: «И еще в честь одного человека, о котором никто никогда не узнает».
– Родим – поглядим, – отшучивался Сережа. – На кого будет похож, тем и назовем. Вдруг окажется, что он вылитый Акакий.
– Какой Акакий? – пугалась Таня.
– Башмачкин. Нет, Церетели, – отвечал Сережа.
– Ты шутишь? – спрашивала Таня.
– Нисколько. А вдруг девочка родится? Назовем Таней. Будет Татьяна Татьяновна.
– Татьяна Сергеевна? Неплохо… Нет, две Тани – не годится. Хотя твое желание назвать дочь в мою честь для меня лестно, – говорила Таня и думала: «Как все-таки он меня любит!»
Родилась девочка. Таня вернулась домой величественная, гордая, ведь всех осчастливила. Перепеленали и накормили девочку, уложили в кроватку, пошли на кухню отмечать событие, но Анна Петровна не вытерпела и повела Таню посмотреть на приданое, как она все приготовила и устроила. Таня поглядывала на это хозяйство рассеянно, ведь не ее забота. Но вдруг беспокойство проснулось в ее душе. Показалось, что она там мучилась, рожала им ребенка, а они тут блаженствуют за ее счет. Зло спросила: «Сколько пеленок?» и тут же отчитала мать: «Я так и знала, что ничего не будет приготовлено!» Анна Петровна побледнела от несправедливости и в минутном отчаянье бросила руки вдоль туловища.
Девочку назвали Анастасией, так звали мать Андрея Прокофьевича. Сережа согласился, имя хорошее. Только, Борисовы звали девочку Настей, а Сережа – Асей.
Рождение дочери очень возвысило Сережу в собственных глазах. У него двое детей, сын и дочь, Гендос и Аська! Ни наука, ни должности, ни деньги, ни сознание своего растущего мастерства – ничто по величию не могло сравниться с этим праздничным обстоятельством: сын и дочь.
Глава 18
– Внимание! У меня объявление! – громко, на всю лабораторию, сказал профорг Ваня Лопухин. – Всем к Пасхе…. ну, ладно, к Красной Горке принять социалистические обязательства на второй квартал! Не снижайте наши показатели в борьбе за квартальную премию!
– Лопухин, я тебя не понимаю! Коммунист, а в Бога веришь! – отозвался со своего места Царьков.
– Я верю не в Бога, а в куличи и яйца, – весело ответил Ваня.
– Правильно Виталий говорит! – сказал Толя Гуржий. – Лопухин – профорг, а фамилия у него дворянская. Я подозреваю, что он – внебрачный правнук царевича Алексея.
